ПОНЬ БЛЕДНЫЙ
Глава 1.
Спойлер
Весна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года пришла в Москву никем не узнанной, укутавшись густой шалью метелей и совершенно по-зимнему хищно подвывая в замерзших подворотнях. В этой весне еще не было той сладкой обманчивости, что приходит на смену февральским морозам. Она еще не пыталась заигрывать с прохожими, крутясь под ногами фривольными сквозняками, беспечно задирая юбки и посвистывая в переулках. Еще не наполняла воздуха предвестием упоительно-сладкого запаха цветущей сирени. Не усеивала ветвей крохотными изумрудинами свежих почек. Весна, вступившая в город этой ночью, была другой. Злой, требовательной, голодной. Она скрежетала старой черепицей, отчаянно пытаясь прорваться в теплый дом и, поняв тщетность борьбы, яростно гудела в трубах и терлась об оконные стекла, плюясь мелкой снежной крупой.
Большие часы в кабинете пробили три, с хрипотцой после каждого удара, как у старого курильщика. Молчащий дом никак не отозвался на этот звук, резные дубовые панели быстро поглотили звон, не породив эха.
Но человек, стоявший у окна и глядевший в бездонный колец ночи, вздрогнул, услышав бой. Точно удары колокола вырвали его из плена холодной ночи, и он только сейчас осознал себя – стоящего в тепле большой комнаты, одетого в поношенный френч военного образца, болезненно-сморщившегося.
- Три… - пробормотал человек, отчего-то вздрогнув, - Три пробило. Значит… Конечно. Весна.
Он дернул за листок отрывного календаря и в неярком свете притушенных ламп разглядел угловатую единицу и слово «март». Эта единица кольнула его прямо в сердце, тело отозвалось болезненным тяжелым кашлем, от которого все органы внутри затрещали. Отвратительнейшим образом прыгнуло холодным лягушонком сердце. Прыгнуло – и испуганно екнуло, возвращаясь на место.
Тихо скрипнула дверь. В комнате, где стоял человек, царил полумрак, в другой же ярко горели лампы, оттого лица заглянувшего человека нельзя было разобрать, только лунные окружности блеснувших очков.
- Что-то угодно, Иосиф Виссарионович? – осторожно спросил заглянувший. В его голосе было благоговение человека, вошедшего без разрешения в запретные чертоги храма. И страх перед его единственным полноправным хозяином.
- Ничего не нужно, товарищ Поскребышев, - ответил человек, тяжело дыша после кашля. Говорил он с натугой, как тяжелобольной, и так медленно, что привычный акцент почти не ощущался, - Спасибо. Отдыхайте.
- Если что-нибудь…
- Нет, ничего. Буду работать.
- Три часа ночи, - почтительно заметил заглянувший, очки нерешительно блеснули еще раз, - Вы целый день…
Не Поскребышев – вспомнил Сталин. Поскребышева, его личного секретаря, отстранили месяцем раньше. Какой-то новый. Как его… Синицын? Неважно. Память, старая ты жестянка, и тебе больше верить нельзя… А ведь когда-то всех, поименно, до командиров взводов…
- Работать надо, - сказал Сталин глухо, вновь отворачиваясь к окну, - Передохну и снова. Я позову, если… кхм.
- Понял, - человек в очках прикрыл за собой дверь. Понятливый. Иных здесь, на Ближней Даче, и не бывает.
Работать. Сталин с отвращением взглянул на стол, заваленный бумажными папками. Папки желтели в полумраке как кожа больного гепатитом. Бумаги. Тысячи бумаг. «Время не ждет, - как бы шепчут они, шелестя исписанными страницами, - Начинай, товарищ Сталин. Время не знает снисхождения. Ты стал стар и слаб, а время продолжает свой бег, как прежде. Оно не будет тебя ждать, не даст ни единого лишнего часа…»
Проблемы всего мира, заключенные в желтоватую бумагу. Сводки, донесения, проекты секретных протоколов, приказы, инструкции, шифрограммы, справки, дипломатическая почта, циркуляры, телеграммы, депеши, личные записки, и снова – сводки, донесения… Миру плохо в новом, тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. У мира много проблем, много болезней. И он ждет, когда товарищ Сталин дрогнувшей старческой рукой приоткроет желтоватые папки. И вновь погрузится в дела, терпеливо и усердно выполняя свою извечную работу.
Война в Корее все никак не кончится, пульсирует, как застарелый нарыв. Этот выскочка Айк делает вид, что хочет ее завершить, но лишь пускает пыль в глаза. Эта старая гиена Айк будет пировать в Корее, пока его не вышвырнут оттуда пинком. Разведданные, исчерченные тонкими стрелками карты, секретные рапорты с причудливыми китайскими именами…
И в Израиле скверно. С Израилем расторгнуты отношения после взрыва в советском посольстве. Надо взять Бен-Гуриона за шею да хорошенько тряхнуть. Вот и материал на него, в аккуратных, бисерным почерком исписанных, листках. Но не так это просто. Большая игра – большие маневры сродни маневрам двух огромных кораблей в узкой гавани. И надо контролировать каждое движение с величайшей осторожностью, чтоб эти маневры не окончились катастрофой.
В Египте тоже беспокойно, Моххамед Нагиб, кажется, начинает какую-то игру. А значит, надо держать руку на его скачущем пульсе. Руку достаточно крепкую, чтоб этот же пульс и подавить. Только где взять сил… Где взять?
И в Партии ситуация тревожная. Партия, как матерый цепной пес, верный, но лишь до тех пор, пока чует на загривке руку хозяина. Если хозяин слаб, если он становится немощен, зверь это чует своим безошибочным чутьем. Чует и начинает позволять себе то, чего не стоит. Надо разбираться. Надо вновь читать, до рези в глазах, до дурноты, до отвращения, продираться сквозь кляузы, наветы, рапорта и доносы. Надо отделять зерна от плевел и полоть сорняки. И это тоже твоя работа, товарищ Сталин, генеральный ты секретаришка…
Сталин глядел в окно, наблюдая за тем, как мечутся в хаотичных потоках ветра белые мухи редкой метели. Он сам себе назначил десятиминутный перерыв и теперь пытался вернуть непокорные мысли в строй, как разбежавшихся по округе дезертиров.
Когда-то он мог работать без остановки. По два, по три дня без сна. Не щадя себя, не жалея других, выкладывая на собственноручно возведенный алтарь все новые и новые жертвы. Здоровье, семью, друзей. Он работал как проклятый, не позволяя себе и часа отдыха. Время не знает снисхождения. Потом была война. Тяжелая, выматывающая, иногда почти безнадежная. Но он, товарищ Сталин, сломал хребет противнику. Выстоял под стальным ливнем, хлещущим с запада. Тогда казалось – это последнее испытание. Старый дурак… Как будто не знал, что будет за ней.
Война давно отгремела, дожди смыли с земли въевшуюся пороховую гарь. Но ничего не изменилось. Просторный молчащий дом на Ближней Даче, заваленный желтушными папками стол, три часа ночи, секретарь, готовый явиться по первому слову, и вновь – работа. Оглушающая, тяжелая, выматывающая. Когда-то она позволяла ему размять мышцы, пробуя собственную силу и выносливость. Он был молод тогда и не раздумывал о том, что запас сил не бесконечен.
Сейчас работа медленно убивала его, и каждая проклятая папка была очередной соломинкой, водруженной на поскрипывающий, уже старческий, хребет…
Давно не напоминавшая о себе боль в покалеченной много лет назад левой руке заставила Сталина поморщиться. Боль приходила все чаще, она наседала на него, как упрямый и наглый противник, нашедший слабину в обороне, ломала коммуникации и терзала неорганизованные тылы. Семьдесят пять лет – вот эта слабина, которую уже никак не укрепить. У него нет в резерве дальневосточных дивизий, как тогда, в сорок первом, и даже самые мощные в мире танки ИС-3 ничем ему не помогут. Он чувствовал себя развалиной, дряхлой тенью былого человека. Но человек ушел, а тень навеки осталась запертой в его кабинете.
Все чаще прыгало беспокойное сердце, глупый комок плоти. Слабость накатывала дурманящей тяжелой волной, от которой подгибались ноги и отдавалось свинцовым гнетом в затылке.
На рабочем столе стоял наполовину полный стакан с остывшим чаем. Экая мерзость… И цвет как у помоев. Напиток дряхлых стариков. Сталин с отвращением на рябом лице отодвинул стакан, непослушными пальцами достал из тумбочки тяжелую бутыль «Хванчкары» и бокал. Толстое стекло приятно охладило ладонь. Конечно, врачи строго запретили –
Сталин ощутил на губах вкус кислой старческой улыбки – но где ты найдешь врача, способного что-то запретить самому могущественному человеку в мире?.. За тебя, время. За тебя пью, пусть ты и предало меня. Состарило, сделало бесполезным реликтом, наследием бурных годов, выброшенным из волнующегося океана на безжизненный берег.
От вина под языком разлилась горечь, и сердце вдруг торопливо застучало, отдаваясь в висках тяжелыми поршнями.
Сталин сделал несколько глубоких медленных вдохов. Как говорят на Кавказе, если ты настолько плох, что не можешь пить вина, ты уже мертв.
Прижавшись враз вспотевшим лбом к восхитительно-прохладному стеклу, Сталин вдруг поймал хвост той мысли, что была источником этой горечи. Всей той горечи, что разлилась гноем по его телу и пульсировала в нем последние года. Той, что отравляла ему жизнь, выедая день за днем нутро. Той, что тревожила и гнала прочь сон.
Ты проиграл, Коба. Вот о чем шептала своим змеиным язычком эта мысль.
Ты стар и скоро умрешь, и сам знаешь об этом. И все, что ты построил, тоже умрет. Те, кто придет за тобой, будут другими. Ты всегда знал это, но всегда казалось, что найдется достойный, тот, кто примет величайшее в мире наследство, а потом преумножит его. Оглянись, Коба. Кто идет за тобой? Кто подхватит поводья, когда их выпустит мертвая рука? Кто выльет воду на посаженный тобою росток? Кто сменит тебя в бесконечном карауле просторного кабинета?
Партийные функционеры, жадные дети старого отца. Они могут часами напролет разглагольствовать о неизбежной победе коммунизма, но все это для них ничего не значит. Фальшивая позолота на парадном оружии. Слишком жадны, слишком нетерпеливы. Ждут не дождутся, когда строгий отец сыграет в ящик, чтобы безнаказанно стащить его ордена.
Армия. Лично отобранные кадры, закаленные в войне, преданные. Отличные стратеги, но, к сожалению, никудышные политики. Все слишком простодушны, недальновидны, не способны удержать власть в этом новом для них проявлении, имея вместо стратегических карт и донесений разведки – личные дела да докладные кляузы.
Берия? Один из немногих, в чью преданность он всегда верил. Но нет той жилки, слишком интеллигентен, съедет его с костями, несмотря на всю показную серьезность. Охнуть не успеет.
Значит – поражение.
Поражение, которое он ценой всей своей жизни смог лишь оттянуть. И каждая победа, одержанная им, была не победой, а передышкой, вырванной у неумолимого рока. Он выиграл большую войну, победил фашистскую гадину, но что толку, если она отрастит себе дюжину новых голов? Эти головы уже зловеще ухмыляются, копошась за Ла-Маншем, и еще дальше, за океаном…
«Дурак! - прошипела мысль, сладострастно извивающаяся, ядовитая, - Ты посвятил себя делу всей своей жизни, своему марксизму-ленинизму, не удосужившись подумать о том, что с ним станется после того, как ты уйдешь. Ты создал самую мощную в мире промышленность и лучшее в мире оружие, но ты не создал им достойных владельцев. И ты проиграл в своей самой главной войне».
Крах – вот что впереди у тебя, генералиссимус Коба. Проигрыш. Ты подвел тех, кого называл своими учителями, Маркса и Ленина. Оказался слишком слаб, чтоб продолжить их дело. Не справился. Не оправдал доверия. Все испортил. Сейчас бы стянуть форменный френч – и солеными розгами… Поперек спины, не жалея, как когда-то в славной Тифлисской духовной семинарии.
Сталин смотрел в ледяную ночь и чувствовал, что готов завыть от отчаянья. Смертная тоска, ужасная, тревожная, подступила к сердцу, окрасив окружающий мир в безобразные и отчаянные цвета. Захотелось садануть старческим хрупким кулаком в стекло – чтоб куски, чтоб звон… Чтоб холод ворвался внутрь защищенного кабинета, а мартовский ветер хищным стервятником разметал разложенные на столе бумаги.
Сталин встрепенулся. Отчаянье, отгорев обжигающим огнем, родило внезапную надежду. Дерзкую, смешную, нелепую. Что-то животное воспарило вдруг из руин полумертвого тела – может, еще не поздно?.. Быстрее, вдруг еще есть шанс!.. Отвоевать у проклятой смерти еще несколько крошечных песчинок в невидимых часах. В последней отчаянной попытке что-то переменить…
Рука сама легла на полированную телефонную трубку его личного аппарата, привычно, как на рукоять «нагана». Первым делом – звонить Лаврентию. Готовить дела, открывать нужные папки. Верных людей – под штык! Он понятливый, сразу разберется. Главное, никакой жалости, никакого снисхождения. На уме уже крутятся короткие строчки условных кодов. Операция «Марс Два». Операция «Нью-Фаундленд». Операция «Кир». Все, что готовил, откладывал, снова готовил… Сейчас во все концы Москвы полетят тревожные телефонные трели, а за трелями загремят тяжелыми дизелями машины, заскрежещут в ночи отрывистые команды, а за командами…
Он не успел снять трубку.
В ответ на прикосновение к аппарату в голове, ближе к затылку, вдруг лопнул теплой кровью какой-то комочек, отчего Сталин мгновенно оглох. Он больше не слышал мечущегося за окном ветра, лишь звенящую тишину. Недоуменно поднял здоровую руку, мимоходом удивившись. Что еще за фокусы? Как прикажете понимать?
В голове вдруг что-то ухнуло, тяжело, как стопятидесятидвухмиллиметровый снаряд. Да так, что тело отшвырнуло к стене, а мир в глазах задрожал в судорожных конвульсиях. Мир окрасился багровым и траурно-черным, поплыл вдруг куда-то в сторону, мягко пружиня. Стол, недопитый стакан чая, прямоугольный кусок неба, бокал – все потянулось, поплыло, подхваченное невидимым течением. Куда-то вдаль, теряясь, мутнея с каждым мгновением.
Отрава! Вино! – колыхнулась беспомощная мысль, тоже схваченная этим течением. Кликнуть секретаря. Охрана.
Взвод автоматчиков. Приказать… Код восемнадцать…
Тело было упрямым. Оно многое выдержало и не сдавалось без боя. Оно хотело жить и прилагало для этого все силы, но Сталин больше не чувствовал его. Оно теперь было где-то отдельно от него, не в его власти. Кто-то вывел его из-под юрисдикции главного штаба. Оно пыталось удержаться на ногах, вцепилось рукой в угол стола. Слишком слабое, слишком истощенное. Слишком человеческое.
Сталин захрипел, чувствуя, как с темени на виски спускается темная глухая боль, от которой хочется размозжить череп о стену. И в этой надвигающейся темноте он вдруг увидел свое будущее.
- Нет! – выкрикнул он испуганно, силясь удержать равновесие. А может, и не выкрикнул, лишь дернулись искаженные судорогой губы.
Не так все должно закончиться. Он, Иосиф Сталин, не уйдет так просто. Он будет биться до конца. У него еще осталось время. Крошечная крупинка времени. Чтоб исправить. Чтоб не допустить…
А потом он понял, что времени больше вовсе не осталось. И вдруг успокоился, осознав это. Путь закончен, вот и последний шаг. Долгий, утомительный, тяжелый путь. А это –просто черта, которую осталось перешагнуть. Оставив за спиной все, что было сделано. Все нужное, глупое, верное, напрасное и прочее.
Тело сдалось и стало оседать, еще держась остывающей рукой за стол. Оно было мертво, и лишь сознание билось в нем слабеющей затухающей искрой. Это сознание освещало бездонную пустоту, которой обратился мир, но с каждым мгновением пустоты делалось все больше.
И Сталин сдался ей. Впервые в жизни отдал себя чужой воле. Подчинился неизбежному. И, перед тем как ощутить теплый трепет последней вспышки, за которой уже не было ничего, успел подумать только – будет ли ему больно, когда тело наконец упадет?..
…на удивление, больно было. Он ударился правым бедром. Достаточно чувствительно, чтоб непроизвольно выругаться по-грузински. Какая отвратительная ирония жизни – оставить именно боль своим последним даром… Да и пусть. Никакой разницы.
Сталин лежал, позволив себе погрузиться в бездонную темноту. Осталось совсем немного… Хоть раз проиграй с достоинством, старый интриган…
Темнота отчего-то не спешила окончательно поглотить его. Она, как коварный хищник, насмешливо изучала Сталина, не торопясь покончить с ним окончательно. Пожалуй, она даже задерживалась с завершающим ударом. И это было отвратительным лицемерием с ее стороны. Своим врагам Сталин всегда давал смерть быструю и милосердную. Сильный не унижается до пыток. Сильный…
Сталин чихнул. Это было так неожиданно, что полностью спутало мысли. Чихать в предсмертной агонии? Это уж слишком. Не ирония, но фарс. Умирающие не чихают. По крайней мере, он никогда не видел подобного. А может, все это – глупейшее представление мироздания, чтобы сломить его? И на самом деле смерть еще не коснулась его высохшим пальцем? Просто мгновение слабости. И сейчас он лежит на полу своего кабинета, возле стола с так и не снятой трубкой телефонного аппарата. Жалкая, должно быть, картина. Заглянувший в смерть, но еще живой. Сейчас скрипнет дверь – Поскребышев же услышит звук падения – потом испуганный вскрик, острый запах нашатыря, перепуганный и бледный командир конвоя…
Дверь не скрипела. Лишь гудел ветер. Гудение это было умиротворяющим, как дыхание большого, но доброго зверя.
В нем не было привычной хищности мартовского московского ветра.
Надо пошевелиться, подумал Сталин. Лежать на полу просто глупо. Если вздумал умирать – так умирай. А не умирается, изволь не валять дурака.
Он пошевелился. Это далось ему с некоторым трудом, потому что он не ощущал тела. И вдруг понял, что чувства, потерянные в круговерти предсмертной агонии, вернулись к нему. Незаметно, как у некоторых восстанавливаются после контузии. И чувства говорили ему что-то странное. Что он лежит на животе с выпрямленными членами, а в лицо ему упирается что-то густое, мягкое и немного колючее. Ковер? Сталин не терпел густых пушистых ковров, в которых, кажется, утопаешь по щиколотку. Ценящий практичность прежде всего, он быстро привил эту нелюбовь и своему окружению. В его собственном кабинете ковру оказаться и вовсе было неоткуда.
Наверно, его бесчувственное тело положили на кровать. Точно, это пружинит матрас, а запах…
Он втянул носом воздух и был потрясен. Пахло не кабинетом и не старым потертым диваном. Пахло чем-то до невозможности свежим, травяным, душистым, упоительным. Пахло как на свежем лугу в Диди-Лило, когда выходишь на него босиком рано поутру. Так пронзительно, что кружится голова, и вместе с тем мягко. Запах сочной травы, шелестящей под ногами, и запах этот можно пить, такой он густой, сладкий и сытный…
Сталин вскочил. Тело сделало это машинально, забыв испросить разрешения у рассудка. Само вдруг напряглось, затрепетало, и вскочило, не в силах больше выносить эту давящую черную неизвестность, играющую с ним. Или это помешательство или…
Сталин забыл про второе «или», потому что увиденное оглушило его, мгновенно выбив дыхание из груди. Не было старого дивана, не было кабинета, не было даже письменного стола с миниатюрным кремлем винной бутылки. Ничего не было. И мартовской ночи тоже не было. Был день. Яркий, стрекочущий тысячами насекомых, шелестящий травой, вздыхающий ветром прекрасный ясный день. Вокруг него, куда ни кинь взгляда, была зелень. Удивительно густая и яркая, она одним своим видом отрицала возможность существования где-то московского марта с его злой ледяной крошкой. Высокая, до самой груди, трава, мощные кроны деревьев вдалеке, запутанный кустарник с метелочками неизвестных ему цветов.
Он стоял на лугу, самом прекрасном и сказочном лугу из всех, виденных в жизни. Может, смерть – из жалости или из издевки – вздумала показать ему перед полным прекращением существования кусочек его собственных воспоминаний? Говорят, смерть мастер такого рода фокусов. Но нет, даже не оглядываясь, Сталин понимал, что этот уголок, наполненный зеленью, не имеет отношения к его маленькому и родному Диди-Лило. И вообще ко всем тысячам мест, в которых ему приходилось бывать – и в детстве, и потом, когда выбранная стезя вела его преимущественно городами. Кажется, что-то похожее ему приходилось видеть в Поволжье… Или в Николаевской губернии?..
Сталин машинально поднял голову – и не смог сдержать потрясенного вздоха. Даже небо здесь было особенным, совершенно непривычным, незнакомым, но по-своему волшебным. Пронзительно голубое, невозможной чистоты, не небо, а хрустальный свод чистейшей воды, поднимающийся на невообразимую высоту. В этом бездонном небе плыли удивительно пушистые облака, настолько пушистые, что машинально хотелось протянуть к ним руку и погладить. А еще там было солнце. Огромное, ласковое, теплое, но почему-то не слепящее, напротив, рождающее в сердце такую же теплую и желтую искорку.
Ледяной пот тысячей гранатных осколков вдруг прошиб Сталина, когда он понял, что это ему напоминает.
Невозможно.
Это была не просто шутка мироздания, это была издевка. Он, величайший материалист, бросивший когда-то семинарию, поставивший огромную страну на рельсы научно-обоснованного атеизма – и… Нет. Невыносимо. Он не мог так ошибаться. Он, Сталин, почти никогда не ошибался. Потому и стал тем, кто он есть. В отличие от тех, кто делали ошибки, а потом лгали или изворачивались, чтоб эти ошибки оправдать. Он всегда был рациональным и отметал досужие вымысли, рядившиеся под факты.
Сталин поднял руку, чтоб вытереть вспотевший от ужасной догадки лоб. И закричал. Крик этот был коротким и отрывистым, но он был ужасен, как вой простреленного навылет волка. Крик метнулся над изумрудной зеленью травы, потерялся между деревьями и смолк.
Руки у него не было. Вместо нее к лицу тянулось что-то громоздкое, неуклюжее, животное, покрытое бледно-серой шерстью, короткой и густой. Вместо кисти этот ужасный отросток, имевший один сустав, оканчивался культей, переходящей в небольшое утолщение сродни копыту. Странная конечность была его собственной, в этом сомнений не было. Когда Сталин рефлекторно попытался взмахнуть рукой, эта конечность взбрыкнула в воздухе, словно отгоняя муху. Точно такая же была вместо его правой руки.
Без паники. Он всегда отличался исключительным хладнокровием. И неважно, насколько плохо дело. Сперва разобраться, потом действовать. Только так. Учитывая мельчайшие факты и выстраивая целостную линию поведения. Так он и поступит.
Сталин нагнул голову и скосил глаза вниз. Он увидел часть торса с широкой грудью, покрытой той же бледно-серой шерстью, а также кусок необычно длинной и толстой шеи. Сталин повернул голову – она двигалась как-то неестественной, словно его шея стала стрелой большого крана, но в гораздо большем диапазоне, чем обычно – и увидел высокий длинный бок, поджарый, серой же масти. Бок тянулся куда-то далеко назад, где, если присмотреться, можно было увидеть болтающуюся длинную волосяную метелку. Когда Сталин посмотрел на нее, метелка дрогнула, совершив подобие кругового движения.
Части сложились в целое. Это самое целое оказалось очень емким и простым – при всей своей невозможности. Но это был факт, с которыми он привык работать. Факты надо сопоставлять с другими фактами и из этого судить об их прошлом и будущем. Сейчас перед ним был факт без прошлого и будущего, совершенно нелепый, необъяснимый, вздорный – но его можно было принять за отправную точку.
Сталин понял, в чьем теле он находится. Он всегда благоволил к кавалерии, был дружен с маршалом Буденным, большим знатоком и специалистом по лошадиной части, и, хоть сам ценил автомобильный транспорт, чураясь архаичного гужевого, не мог не узнать характерные черты.
- Я лошадь, - сказал Сталин в пустоту, пахнущую сочной травой и свежим ветром, просто чтобы проверить, как это звучит, - Я лошадь.
Потом он оглядел свое коренастое серое тело еще раз и понял, что первый вывод был не совсем верен. Разница пропорций подсказывала ему, что он сделал незначительную ошибку в своем умозаключении.
- Нет, я не лошадь. Я - пони.
Большие часы в кабинете пробили три, с хрипотцой после каждого удара, как у старого курильщика. Молчащий дом никак не отозвался на этот звук, резные дубовые панели быстро поглотили звон, не породив эха.
Но человек, стоявший у окна и глядевший в бездонный колец ночи, вздрогнул, услышав бой. Точно удары колокола вырвали его из плена холодной ночи, и он только сейчас осознал себя – стоящего в тепле большой комнаты, одетого в поношенный френч военного образца, болезненно-сморщившегося.
- Три… - пробормотал человек, отчего-то вздрогнув, - Три пробило. Значит… Конечно. Весна.
Он дернул за листок отрывного календаря и в неярком свете притушенных ламп разглядел угловатую единицу и слово «март». Эта единица кольнула его прямо в сердце, тело отозвалось болезненным тяжелым кашлем, от которого все органы внутри затрещали. Отвратительнейшим образом прыгнуло холодным лягушонком сердце. Прыгнуло – и испуганно екнуло, возвращаясь на место.
Тихо скрипнула дверь. В комнате, где стоял человек, царил полумрак, в другой же ярко горели лампы, оттого лица заглянувшего человека нельзя было разобрать, только лунные окружности блеснувших очков.
- Что-то угодно, Иосиф Виссарионович? – осторожно спросил заглянувший. В его голосе было благоговение человека, вошедшего без разрешения в запретные чертоги храма. И страх перед его единственным полноправным хозяином.
- Ничего не нужно, товарищ Поскребышев, - ответил человек, тяжело дыша после кашля. Говорил он с натугой, как тяжелобольной, и так медленно, что привычный акцент почти не ощущался, - Спасибо. Отдыхайте.
- Если что-нибудь…
- Нет, ничего. Буду работать.
- Три часа ночи, - почтительно заметил заглянувший, очки нерешительно блеснули еще раз, - Вы целый день…
Не Поскребышев – вспомнил Сталин. Поскребышева, его личного секретаря, отстранили месяцем раньше. Какой-то новый. Как его… Синицын? Неважно. Память, старая ты жестянка, и тебе больше верить нельзя… А ведь когда-то всех, поименно, до командиров взводов…
- Работать надо, - сказал Сталин глухо, вновь отворачиваясь к окну, - Передохну и снова. Я позову, если… кхм.
- Понял, - человек в очках прикрыл за собой дверь. Понятливый. Иных здесь, на Ближней Даче, и не бывает.
Работать. Сталин с отвращением взглянул на стол, заваленный бумажными папками. Папки желтели в полумраке как кожа больного гепатитом. Бумаги. Тысячи бумаг. «Время не ждет, - как бы шепчут они, шелестя исписанными страницами, - Начинай, товарищ Сталин. Время не знает снисхождения. Ты стал стар и слаб, а время продолжает свой бег, как прежде. Оно не будет тебя ждать, не даст ни единого лишнего часа…»
Проблемы всего мира, заключенные в желтоватую бумагу. Сводки, донесения, проекты секретных протоколов, приказы, инструкции, шифрограммы, справки, дипломатическая почта, циркуляры, телеграммы, депеши, личные записки, и снова – сводки, донесения… Миру плохо в новом, тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. У мира много проблем, много болезней. И он ждет, когда товарищ Сталин дрогнувшей старческой рукой приоткроет желтоватые папки. И вновь погрузится в дела, терпеливо и усердно выполняя свою извечную работу.
Война в Корее все никак не кончится, пульсирует, как застарелый нарыв. Этот выскочка Айк делает вид, что хочет ее завершить, но лишь пускает пыль в глаза. Эта старая гиена Айк будет пировать в Корее, пока его не вышвырнут оттуда пинком. Разведданные, исчерченные тонкими стрелками карты, секретные рапорты с причудливыми китайскими именами…
И в Израиле скверно. С Израилем расторгнуты отношения после взрыва в советском посольстве. Надо взять Бен-Гуриона за шею да хорошенько тряхнуть. Вот и материал на него, в аккуратных, бисерным почерком исписанных, листках. Но не так это просто. Большая игра – большие маневры сродни маневрам двух огромных кораблей в узкой гавани. И надо контролировать каждое движение с величайшей осторожностью, чтоб эти маневры не окончились катастрофой.
В Египте тоже беспокойно, Моххамед Нагиб, кажется, начинает какую-то игру. А значит, надо держать руку на его скачущем пульсе. Руку достаточно крепкую, чтоб этот же пульс и подавить. Только где взять сил… Где взять?
И в Партии ситуация тревожная. Партия, как матерый цепной пес, верный, но лишь до тех пор, пока чует на загривке руку хозяина. Если хозяин слаб, если он становится немощен, зверь это чует своим безошибочным чутьем. Чует и начинает позволять себе то, чего не стоит. Надо разбираться. Надо вновь читать, до рези в глазах, до дурноты, до отвращения, продираться сквозь кляузы, наветы, рапорта и доносы. Надо отделять зерна от плевел и полоть сорняки. И это тоже твоя работа, товарищ Сталин, генеральный ты секретаришка…
Сталин глядел в окно, наблюдая за тем, как мечутся в хаотичных потоках ветра белые мухи редкой метели. Он сам себе назначил десятиминутный перерыв и теперь пытался вернуть непокорные мысли в строй, как разбежавшихся по округе дезертиров.
Когда-то он мог работать без остановки. По два, по три дня без сна. Не щадя себя, не жалея других, выкладывая на собственноручно возведенный алтарь все новые и новые жертвы. Здоровье, семью, друзей. Он работал как проклятый, не позволяя себе и часа отдыха. Время не знает снисхождения. Потом была война. Тяжелая, выматывающая, иногда почти безнадежная. Но он, товарищ Сталин, сломал хребет противнику. Выстоял под стальным ливнем, хлещущим с запада. Тогда казалось – это последнее испытание. Старый дурак… Как будто не знал, что будет за ней.
Война давно отгремела, дожди смыли с земли въевшуюся пороховую гарь. Но ничего не изменилось. Просторный молчащий дом на Ближней Даче, заваленный желтушными папками стол, три часа ночи, секретарь, готовый явиться по первому слову, и вновь – работа. Оглушающая, тяжелая, выматывающая. Когда-то она позволяла ему размять мышцы, пробуя собственную силу и выносливость. Он был молод тогда и не раздумывал о том, что запас сил не бесконечен.
Сейчас работа медленно убивала его, и каждая проклятая папка была очередной соломинкой, водруженной на поскрипывающий, уже старческий, хребет…
Давно не напоминавшая о себе боль в покалеченной много лет назад левой руке заставила Сталина поморщиться. Боль приходила все чаще, она наседала на него, как упрямый и наглый противник, нашедший слабину в обороне, ломала коммуникации и терзала неорганизованные тылы. Семьдесят пять лет – вот эта слабина, которую уже никак не укрепить. У него нет в резерве дальневосточных дивизий, как тогда, в сорок первом, и даже самые мощные в мире танки ИС-3 ничем ему не помогут. Он чувствовал себя развалиной, дряхлой тенью былого человека. Но человек ушел, а тень навеки осталась запертой в его кабинете.
Все чаще прыгало беспокойное сердце, глупый комок плоти. Слабость накатывала дурманящей тяжелой волной, от которой подгибались ноги и отдавалось свинцовым гнетом в затылке.
На рабочем столе стоял наполовину полный стакан с остывшим чаем. Экая мерзость… И цвет как у помоев. Напиток дряхлых стариков. Сталин с отвращением на рябом лице отодвинул стакан, непослушными пальцами достал из тумбочки тяжелую бутыль «Хванчкары» и бокал. Толстое стекло приятно охладило ладонь. Конечно, врачи строго запретили –
Сталин ощутил на губах вкус кислой старческой улыбки – но где ты найдешь врача, способного что-то запретить самому могущественному человеку в мире?.. За тебя, время. За тебя пью, пусть ты и предало меня. Состарило, сделало бесполезным реликтом, наследием бурных годов, выброшенным из волнующегося океана на безжизненный берег.
От вина под языком разлилась горечь, и сердце вдруг торопливо застучало, отдаваясь в висках тяжелыми поршнями.
Сталин сделал несколько глубоких медленных вдохов. Как говорят на Кавказе, если ты настолько плох, что не можешь пить вина, ты уже мертв.
Прижавшись враз вспотевшим лбом к восхитительно-прохладному стеклу, Сталин вдруг поймал хвост той мысли, что была источником этой горечи. Всей той горечи, что разлилась гноем по его телу и пульсировала в нем последние года. Той, что отравляла ему жизнь, выедая день за днем нутро. Той, что тревожила и гнала прочь сон.
Ты проиграл, Коба. Вот о чем шептала своим змеиным язычком эта мысль.
Ты стар и скоро умрешь, и сам знаешь об этом. И все, что ты построил, тоже умрет. Те, кто придет за тобой, будут другими. Ты всегда знал это, но всегда казалось, что найдется достойный, тот, кто примет величайшее в мире наследство, а потом преумножит его. Оглянись, Коба. Кто идет за тобой? Кто подхватит поводья, когда их выпустит мертвая рука? Кто выльет воду на посаженный тобою росток? Кто сменит тебя в бесконечном карауле просторного кабинета?
Партийные функционеры, жадные дети старого отца. Они могут часами напролет разглагольствовать о неизбежной победе коммунизма, но все это для них ничего не значит. Фальшивая позолота на парадном оружии. Слишком жадны, слишком нетерпеливы. Ждут не дождутся, когда строгий отец сыграет в ящик, чтобы безнаказанно стащить его ордена.
Армия. Лично отобранные кадры, закаленные в войне, преданные. Отличные стратеги, но, к сожалению, никудышные политики. Все слишком простодушны, недальновидны, не способны удержать власть в этом новом для них проявлении, имея вместо стратегических карт и донесений разведки – личные дела да докладные кляузы.
Берия? Один из немногих, в чью преданность он всегда верил. Но нет той жилки, слишком интеллигентен, съедет его с костями, несмотря на всю показную серьезность. Охнуть не успеет.
Значит – поражение.
Поражение, которое он ценой всей своей жизни смог лишь оттянуть. И каждая победа, одержанная им, была не победой, а передышкой, вырванной у неумолимого рока. Он выиграл большую войну, победил фашистскую гадину, но что толку, если она отрастит себе дюжину новых голов? Эти головы уже зловеще ухмыляются, копошась за Ла-Маншем, и еще дальше, за океаном…
«Дурак! - прошипела мысль, сладострастно извивающаяся, ядовитая, - Ты посвятил себя делу всей своей жизни, своему марксизму-ленинизму, не удосужившись подумать о том, что с ним станется после того, как ты уйдешь. Ты создал самую мощную в мире промышленность и лучшее в мире оружие, но ты не создал им достойных владельцев. И ты проиграл в своей самой главной войне».
Крах – вот что впереди у тебя, генералиссимус Коба. Проигрыш. Ты подвел тех, кого называл своими учителями, Маркса и Ленина. Оказался слишком слаб, чтоб продолжить их дело. Не справился. Не оправдал доверия. Все испортил. Сейчас бы стянуть форменный френч – и солеными розгами… Поперек спины, не жалея, как когда-то в славной Тифлисской духовной семинарии.
Сталин смотрел в ледяную ночь и чувствовал, что готов завыть от отчаянья. Смертная тоска, ужасная, тревожная, подступила к сердцу, окрасив окружающий мир в безобразные и отчаянные цвета. Захотелось садануть старческим хрупким кулаком в стекло – чтоб куски, чтоб звон… Чтоб холод ворвался внутрь защищенного кабинета, а мартовский ветер хищным стервятником разметал разложенные на столе бумаги.
Сталин встрепенулся. Отчаянье, отгорев обжигающим огнем, родило внезапную надежду. Дерзкую, смешную, нелепую. Что-то животное воспарило вдруг из руин полумертвого тела – может, еще не поздно?.. Быстрее, вдруг еще есть шанс!.. Отвоевать у проклятой смерти еще несколько крошечных песчинок в невидимых часах. В последней отчаянной попытке что-то переменить…
Рука сама легла на полированную телефонную трубку его личного аппарата, привычно, как на рукоять «нагана». Первым делом – звонить Лаврентию. Готовить дела, открывать нужные папки. Верных людей – под штык! Он понятливый, сразу разберется. Главное, никакой жалости, никакого снисхождения. На уме уже крутятся короткие строчки условных кодов. Операция «Марс Два». Операция «Нью-Фаундленд». Операция «Кир». Все, что готовил, откладывал, снова готовил… Сейчас во все концы Москвы полетят тревожные телефонные трели, а за трелями загремят тяжелыми дизелями машины, заскрежещут в ночи отрывистые команды, а за командами…
Он не успел снять трубку.
В ответ на прикосновение к аппарату в голове, ближе к затылку, вдруг лопнул теплой кровью какой-то комочек, отчего Сталин мгновенно оглох. Он больше не слышал мечущегося за окном ветра, лишь звенящую тишину. Недоуменно поднял здоровую руку, мимоходом удивившись. Что еще за фокусы? Как прикажете понимать?
В голове вдруг что-то ухнуло, тяжело, как стопятидесятидвухмиллиметровый снаряд. Да так, что тело отшвырнуло к стене, а мир в глазах задрожал в судорожных конвульсиях. Мир окрасился багровым и траурно-черным, поплыл вдруг куда-то в сторону, мягко пружиня. Стол, недопитый стакан чая, прямоугольный кусок неба, бокал – все потянулось, поплыло, подхваченное невидимым течением. Куда-то вдаль, теряясь, мутнея с каждым мгновением.
Отрава! Вино! – колыхнулась беспомощная мысль, тоже схваченная этим течением. Кликнуть секретаря. Охрана.
Взвод автоматчиков. Приказать… Код восемнадцать…
Тело было упрямым. Оно многое выдержало и не сдавалось без боя. Оно хотело жить и прилагало для этого все силы, но Сталин больше не чувствовал его. Оно теперь было где-то отдельно от него, не в его власти. Кто-то вывел его из-под юрисдикции главного штаба. Оно пыталось удержаться на ногах, вцепилось рукой в угол стола. Слишком слабое, слишком истощенное. Слишком человеческое.
Сталин захрипел, чувствуя, как с темени на виски спускается темная глухая боль, от которой хочется размозжить череп о стену. И в этой надвигающейся темноте он вдруг увидел свое будущее.
- Нет! – выкрикнул он испуганно, силясь удержать равновесие. А может, и не выкрикнул, лишь дернулись искаженные судорогой губы.
Не так все должно закончиться. Он, Иосиф Сталин, не уйдет так просто. Он будет биться до конца. У него еще осталось время. Крошечная крупинка времени. Чтоб исправить. Чтоб не допустить…
А потом он понял, что времени больше вовсе не осталось. И вдруг успокоился, осознав это. Путь закончен, вот и последний шаг. Долгий, утомительный, тяжелый путь. А это –просто черта, которую осталось перешагнуть. Оставив за спиной все, что было сделано. Все нужное, глупое, верное, напрасное и прочее.
Тело сдалось и стало оседать, еще держась остывающей рукой за стол. Оно было мертво, и лишь сознание билось в нем слабеющей затухающей искрой. Это сознание освещало бездонную пустоту, которой обратился мир, но с каждым мгновением пустоты делалось все больше.
И Сталин сдался ей. Впервые в жизни отдал себя чужой воле. Подчинился неизбежному. И, перед тем как ощутить теплый трепет последней вспышки, за которой уже не было ничего, успел подумать только – будет ли ему больно, когда тело наконец упадет?..
…на удивление, больно было. Он ударился правым бедром. Достаточно чувствительно, чтоб непроизвольно выругаться по-грузински. Какая отвратительная ирония жизни – оставить именно боль своим последним даром… Да и пусть. Никакой разницы.
Сталин лежал, позволив себе погрузиться в бездонную темноту. Осталось совсем немного… Хоть раз проиграй с достоинством, старый интриган…
Темнота отчего-то не спешила окончательно поглотить его. Она, как коварный хищник, насмешливо изучала Сталина, не торопясь покончить с ним окончательно. Пожалуй, она даже задерживалась с завершающим ударом. И это было отвратительным лицемерием с ее стороны. Своим врагам Сталин всегда давал смерть быструю и милосердную. Сильный не унижается до пыток. Сильный…
Сталин чихнул. Это было так неожиданно, что полностью спутало мысли. Чихать в предсмертной агонии? Это уж слишком. Не ирония, но фарс. Умирающие не чихают. По крайней мере, он никогда не видел подобного. А может, все это – глупейшее представление мироздания, чтобы сломить его? И на самом деле смерть еще не коснулась его высохшим пальцем? Просто мгновение слабости. И сейчас он лежит на полу своего кабинета, возле стола с так и не снятой трубкой телефонного аппарата. Жалкая, должно быть, картина. Заглянувший в смерть, но еще живой. Сейчас скрипнет дверь – Поскребышев же услышит звук падения – потом испуганный вскрик, острый запах нашатыря, перепуганный и бледный командир конвоя…
Дверь не скрипела. Лишь гудел ветер. Гудение это было умиротворяющим, как дыхание большого, но доброго зверя.
В нем не было привычной хищности мартовского московского ветра.
Надо пошевелиться, подумал Сталин. Лежать на полу просто глупо. Если вздумал умирать – так умирай. А не умирается, изволь не валять дурака.
Он пошевелился. Это далось ему с некоторым трудом, потому что он не ощущал тела. И вдруг понял, что чувства, потерянные в круговерти предсмертной агонии, вернулись к нему. Незаметно, как у некоторых восстанавливаются после контузии. И чувства говорили ему что-то странное. Что он лежит на животе с выпрямленными членами, а в лицо ему упирается что-то густое, мягкое и немного колючее. Ковер? Сталин не терпел густых пушистых ковров, в которых, кажется, утопаешь по щиколотку. Ценящий практичность прежде всего, он быстро привил эту нелюбовь и своему окружению. В его собственном кабинете ковру оказаться и вовсе было неоткуда.
Наверно, его бесчувственное тело положили на кровать. Точно, это пружинит матрас, а запах…
Он втянул носом воздух и был потрясен. Пахло не кабинетом и не старым потертым диваном. Пахло чем-то до невозможности свежим, травяным, душистым, упоительным. Пахло как на свежем лугу в Диди-Лило, когда выходишь на него босиком рано поутру. Так пронзительно, что кружится голова, и вместе с тем мягко. Запах сочной травы, шелестящей под ногами, и запах этот можно пить, такой он густой, сладкий и сытный…
Сталин вскочил. Тело сделало это машинально, забыв испросить разрешения у рассудка. Само вдруг напряглось, затрепетало, и вскочило, не в силах больше выносить эту давящую черную неизвестность, играющую с ним. Или это помешательство или…
Сталин забыл про второе «или», потому что увиденное оглушило его, мгновенно выбив дыхание из груди. Не было старого дивана, не было кабинета, не было даже письменного стола с миниатюрным кремлем винной бутылки. Ничего не было. И мартовской ночи тоже не было. Был день. Яркий, стрекочущий тысячами насекомых, шелестящий травой, вздыхающий ветром прекрасный ясный день. Вокруг него, куда ни кинь взгляда, была зелень. Удивительно густая и яркая, она одним своим видом отрицала возможность существования где-то московского марта с его злой ледяной крошкой. Высокая, до самой груди, трава, мощные кроны деревьев вдалеке, запутанный кустарник с метелочками неизвестных ему цветов.
Он стоял на лугу, самом прекрасном и сказочном лугу из всех, виденных в жизни. Может, смерть – из жалости или из издевки – вздумала показать ему перед полным прекращением существования кусочек его собственных воспоминаний? Говорят, смерть мастер такого рода фокусов. Но нет, даже не оглядываясь, Сталин понимал, что этот уголок, наполненный зеленью, не имеет отношения к его маленькому и родному Диди-Лило. И вообще ко всем тысячам мест, в которых ему приходилось бывать – и в детстве, и потом, когда выбранная стезя вела его преимущественно городами. Кажется, что-то похожее ему приходилось видеть в Поволжье… Или в Николаевской губернии?..
Сталин машинально поднял голову – и не смог сдержать потрясенного вздоха. Даже небо здесь было особенным, совершенно непривычным, незнакомым, но по-своему волшебным. Пронзительно голубое, невозможной чистоты, не небо, а хрустальный свод чистейшей воды, поднимающийся на невообразимую высоту. В этом бездонном небе плыли удивительно пушистые облака, настолько пушистые, что машинально хотелось протянуть к ним руку и погладить. А еще там было солнце. Огромное, ласковое, теплое, но почему-то не слепящее, напротив, рождающее в сердце такую же теплую и желтую искорку.
Ледяной пот тысячей гранатных осколков вдруг прошиб Сталина, когда он понял, что это ему напоминает.
Невозможно.
Это была не просто шутка мироздания, это была издевка. Он, величайший материалист, бросивший когда-то семинарию, поставивший огромную страну на рельсы научно-обоснованного атеизма – и… Нет. Невыносимо. Он не мог так ошибаться. Он, Сталин, почти никогда не ошибался. Потому и стал тем, кто он есть. В отличие от тех, кто делали ошибки, а потом лгали или изворачивались, чтоб эти ошибки оправдать. Он всегда был рациональным и отметал досужие вымысли, рядившиеся под факты.
Сталин поднял руку, чтоб вытереть вспотевший от ужасной догадки лоб. И закричал. Крик этот был коротким и отрывистым, но он был ужасен, как вой простреленного навылет волка. Крик метнулся над изумрудной зеленью травы, потерялся между деревьями и смолк.
Руки у него не было. Вместо нее к лицу тянулось что-то громоздкое, неуклюжее, животное, покрытое бледно-серой шерстью, короткой и густой. Вместо кисти этот ужасный отросток, имевший один сустав, оканчивался культей, переходящей в небольшое утолщение сродни копыту. Странная конечность была его собственной, в этом сомнений не было. Когда Сталин рефлекторно попытался взмахнуть рукой, эта конечность взбрыкнула в воздухе, словно отгоняя муху. Точно такая же была вместо его правой руки.
Без паники. Он всегда отличался исключительным хладнокровием. И неважно, насколько плохо дело. Сперва разобраться, потом действовать. Только так. Учитывая мельчайшие факты и выстраивая целостную линию поведения. Так он и поступит.
Сталин нагнул голову и скосил глаза вниз. Он увидел часть торса с широкой грудью, покрытой той же бледно-серой шерстью, а также кусок необычно длинной и толстой шеи. Сталин повернул голову – она двигалась как-то неестественной, словно его шея стала стрелой большого крана, но в гораздо большем диапазоне, чем обычно – и увидел высокий длинный бок, поджарый, серой же масти. Бок тянулся куда-то далеко назад, где, если присмотреться, можно было увидеть болтающуюся длинную волосяную метелку. Когда Сталин посмотрел на нее, метелка дрогнула, совершив подобие кругового движения.
Части сложились в целое. Это самое целое оказалось очень емким и простым – при всей своей невозможности. Но это был факт, с которыми он привык работать. Факты надо сопоставлять с другими фактами и из этого судить об их прошлом и будущем. Сейчас перед ним был факт без прошлого и будущего, совершенно нелепый, необъяснимый, вздорный – но его можно было принять за отправную точку.
Сталин понял, в чьем теле он находится. Он всегда благоволил к кавалерии, был дружен с маршалом Буденным, большим знатоком и специалистом по лошадиной части, и, хоть сам ценил автомобильный транспорт, чураясь архаичного гужевого, не мог не узнать характерные черты.
- Я лошадь, - сказал Сталин в пустоту, пахнущую сочной травой и свежим ветром, просто чтобы проверить, как это звучит, - Я лошадь.
Потом он оглядел свое коренастое серое тело еще раз и понял, что первый вывод был не совсем верен. Разница пропорций подсказывала ему, что он сделал незначительную ошибку в своем умозаключении.
- Нет, я не лошадь. Я - пони.
Глава 2.
Спойлер
Всех людей в мире можно бесконечно делить на две категории, различая два диаметрально-противоположных полюса. Есть люди бедные, есть богатые, есть смелые, а есть трусливые, есть оптимисты, есть пессимисты. Правши и левши, стратеги и тактики, эсеры и анархисты, мздоимцы и меценаты. Был еще один незримый водораздел, по которому Сталин привык машинально оценивать людей среди своего ближайшего окружения. Неочевидный, но чрезвычайно важный. Есть люди, которых неожиданность оглушает, а есть те, которых она, напротив, мобилизует.
В страшном июне сорок первого года, когда случилось то, что не могло было случиться, то, что невозможно, немыслимо, невероятно – Сталин еще раз убедился в том, что был прав. Люди, которых столкновение с невозможным выбивало из колеи, делались опасным балластом. Не в силах переосмыслить ситуацию со вводом в нее «невозможной» переменной, они враз теряли инициативность, смелость, сообразительность, веру – одним словом, теряли все.
Напротив, те, кто встречал неожиданность как данность, не останавливаясь на причинах, отчего невозможное стало возможным, смогли поднять обреченную, разбитую, практически уничтоженную армию – и сделать дважды невозможное. Таких людей Сталин отмечал особо, выдвигая на соответствующие посты. Люди, привыкшие к невозможному, стали костяком его армии. И Сталин был уверен, что если бы на заседании Генерального штаба ему случилось бы сообщить о том, что марсианские троцкисты высадили под Выборгом экспедиционный корпус, ни один человек из собравшихся не спросил бы «Как это возможно?». Но обязательно бы спросили «Что нам делать дальше?».
Самого себя он тоже относил ко второй категории. Пусть недобитые аристократы Белого Движения терзают себя вопросами «Да возможно ли это?» в будуарах сифилитичных парижских проституток. Он, товарищ Сталин, первый председатель Совета Министров СССР, генералиссимус, генеральный секретарь Центрального Комитета, не станет предаваться рефлексии, теряя драгоценное время. Даже если он оказался маленьким пони на бескрайнем изумрудном лугу сказочного мира.
Первым делом надо установить, обитаем ли этот мир. Вторым делом – установить, что он из себя представляет. Третьим…
Сформулировать третьестепенную задачу Сталин не успел. Потому что заметил движущуюся точку на опушке леса. Точка двигалась очень причудливо, своей амплитудой напоминая прыгающую бомбу Уоллеса вроде той, которой в войну разрушали плотины Рура. Она перемещалась мелкими скачками, подскакивая на добрых два метра над поверхностью, словно сделанная из высококачественного каучука.
Точка быстро приближалась. Настолько быстро, что от того момента, когда Сталин понял, что видит другого пони, до того, когда этот пони оказался прямо перед ним, прошло едва ли больше десяти секунд.
За эти десять секунд врожденная наблюдательность Сталина позволила сделать ему лишь два вывода. Первый – пони был розовым. Не каурым, не пегим, не буланым или серым, как он сам. Розовым. Совершенно неестественный цвет для копытных. Второй – этот пони был кобылой. Второй вывод был сделан интуитивно, после того, как Сталин заметил огромные голубые глаза, закрученные длинные ресницы и завитую пышную гриву, тоже невозможного ярко-розового цвета. Как будто этого было мало, на крупе розового пони обнаружился рисунок: три разноцветных воздушных шара.
Розовый цвет обрушился на Сталина подобно лавине. Сокрушающей лавине розового льда и клубничного мороженого.
- Привет! Привет! Привет! Ух ты, как здорово! Новый пони! Хотя ты немножко и старый пони! Старый новый пони! Ново-старый пони! Йахх-ху!
Этот напор ошеломлял сильнее второй танковой группы Гудериана. Слишком много розового.
Сталин даже попятился, мимоходом отметив, что собственное тело слушается его на удивление легко. Словно из него слили всю старую застоявшуюся кровь и наполнили газированным крюшоном, а мышцы налились силой. Даже мир воспринимался не так, как он привык за последние года. Как если бы кто-то протер свежей влажной тряпочкой грязный танковый триплекс, сквозь который он привык смотреть на окружающее. Протер – и сбрызнул одеколоном пропыленное и душное боевое отделение, наполнив его запахом свежескошенной травы, меда и жимолости.
Но едва ли это новое тело серого пони могло тягаться с безумным розовым существом, которое ни мгновения не оставалось в покое. Настигнув Сталина, оно стало прыгать вокруг него, отталкиваясь от поверхности со звонким хохотом.
Она, поправил себя Сталин, пытаясь мыслить в привычной хладнокровной манере. Это она.
- Я тебя раньше не видела! Ух ты! Прикольная кьюти-марка! А ты любитель покурить, да?
- Какая марка? О чем вы? – спросил Сталин и открыл в себе еще одну интересную деталь – его новый голос был глуховат, но лишен акцента. И со словами справлялся необычайно легко, не встречая привычного сопротивления.
- Твоя! Кьюти! Марка! Я тоже курила трубку! С мыльными пузырями! Мы с Твайлайт расследовали опаснейшее дело об исчезновении вкуснейшего торта в кантерлотском поезде! Опаснейший торт! Вкуснейшее дело! Я сразу вычислила вора! Хотя глупенькая Твай и пыталась мне помочь! Но она ничего не понимает в джемдукции! То есть, в дедукции!
Сталин наконец догадался повернуть голову так, чтоб увидеть собственный круп. Теперь и он разглядел, что серая шерсть на ляжке украшена цветным рисунком, изображающим курительную трубку с колечком дыма.
Не самый плохой отличительный знак, подумал Сталин, могло быть хуже. По крайней мере, если бы его круп украшал рисунок «Т-34», пришлось бы что-то объяснять этому розовому хаосу, который не проявлял ни малейшего желания оставить его в покое.
- Меня зовут Пинки Пай! А тебя?
Вопрос был прост, но требовал внимания. Как назваться? Бесошвили? Нижерадзе? Чижиковым? Или Ивановичем? Сталин вспоминал десятки своих партийных псевдонимов, пытаясь определить, какой из них больше подходит ситуации. Задача была не из простых. Ему не случалось прежде выбирать себе псевдоним, маскируясь пони. Поэтому он махнул рукой. Или копытом?..
- Сталин, - он намеренно опустил социальные артикли, чтобы прозвучало нейтрально.
Пока он не разберется в здешней ситуации, не следует именовать себя «товарищем», равно как «господином» или «герром». И вообще, сейчас ему лучше поменьше говорить и побольше слушать. Ему вспомнилась речь, которую он когда-то, много лет назад, держал перед курсантами Военной академии, которую тогда за глаза именовали «Консерваторией Шалина».
Ее воспитанникам, будущим разведчикам и дипломатам, Сталин говорил:
«И помните одно простое правило, товарищи слушатели. Не ищите себе лавров товарища Рейли. Авантюризм и излишняя инициативность погубили больше агентов, чем замаскированные микрофоны. Разведчик – это аппарат связи, товарищи. Радиостанция. Которая сперва принимает, и лишь затем передает. В любой обстановке, в любой ситуации думайте прежде всего о том, как собрать информацию. Не пытайтесь что-то предпринимать до тех пор, пока количество фактов не позволит вам свободно оперировать. Разведчик – это глаза и уши. И еще это руки, но третье вам никогда не понадобится, если есть первое и второе…»
Теперь у него не было этого самого третьего. Поэтому оставалось волей-неволей сосредоточиться на первом и втором. Глаза, уши. Сбор информации. Определение ситуации. Анализ исходя из доступных фактов. Составление краткосрочного и долгосрочного прогноза. Моделирование отдельных пунктов стратегического плана в длительной перспективе.
- Сталин? Сталион! – розовая пони, назвавшаяся Пинки Пай, заливисто рассмеялась, - Ты Сталион! Иностранное имя! Издалека приехал, да?
- Издалека, - согласился Сталин, присматриваясь к собеседнику, и мысленно добавил – «Какая возбужденная особа. Прямо как Александра Коллонтай по весне в былые времена. Столько же шума из ничего…»
- Бобро пожаловать в Поннивилль! – розовая пони оглушительно свистнула в мгновенно появившуюся в ее лапе – ноге? руке? - свистульку и осыпала его конфетти. От нее пахло патокой, клубничным джемом, миндальным шоколадом и чем-то еще, кажется, лакрицей. Наверно, некоторые покупают туалетную воду на кондитерской фабрике…
- Спасибо, - сдержанно сказал Сталин, - мне будет приятно его посетить. Особенно после… такой торжественной встречи.
Глаза. Уши. В данный момент его глаза и уши оказались засыпаны разноцветным конфетти, но это не мешало ему помнить о главной задаче.
Помни, Коба, теперь ты – рация в режиме радио-молчания. У тебя нет кодов, нет выделенных частот, нет операторов. Ты работаешь в пустоту. Сам не зная, для кого. Поэтому будь терпеливым, будь осторожным, будь рассудительным. Делай свою работу.
- Пошли! – подскочила от нетерпения Пинки Пай, - Пошлипошлипошли! Я проведу тебя в Поннивилль и все покажу!
- Удобно ли? – осторожно спросил Сталин, привыкший с подозрением воспринимать всякую бескорыстную помощь.
- Конечно, удобно! Ты же мой друг! Старо-новый друг! Все пони – друзья Пинки! А помочь другу – это же замечательно!
- Все пони? – усомнился Сталин, - Даже незнакомые?
- Все-все-все! Это же дружба! Ты уже мой друг! А я – твой! Замечательно, правда?
«В ней что-то есть от наших доморощенных либералов-народников, - подумал Сталин, прикрыв глаза, утомленные вездесущим розовым цветом, - Такое же восторженное слюнтяйство на грани идиотии. Абсолютно нежизнеспособный класс. Идеализм толкает их в объятья каждого встречного, и ничем хорошим это обыкновенно не кончается».
- Замечательно, - подтвердил он вслух, - Буду рад, если ты покажешь мне Поннивилль.
- Тогда пошли, Сталион, чего стоишь? – Пинки Пай оттолкнулась от земли и взмыла вверх, как сошедшая со стартовой площадки «Фау-2», - Это далеко! И у тебя будет время послушать про наш Поннивилль! И про моих друзей!
И они двинулись в путь. Это было весьма странное путешествие.
Сталин не сразу свыкся со своим новым телом. Поначалу ему казалось, что освоиться с четырьмя ногами будет весьма сложно. Он, привыкший ходить на двух, поначалу путался, стоило лишь опустить взгляд вниз и увидеть разом все конечности. Ноги тут же начинали путаться, он сбивался на иноходь и пару раз, под пронзительный смех своей спутницы, неприятно утыкался носом в землю. Потом он понял, что в этом деле главное – дать волю телу и выкинуть из головы попытки его контролировать. Его новому телу серого жеребца можно было доверять, и оно быстро это продемонстрировало. Заключенные в нем рефлексы позволили Сталину двигаться быстрым шагом, иногда даже переходя на рысь – достаточно было не глядеть себе под ноги, чтоб не запутаться. Оказалось достаточно просто.
«Увидел бы меня сейчас товарищ Буденный, от смеха лопнул бы, - подумал Сталин, не без удовольствия ощущая, как его сноровистое и послушное тело легко преодолевает расстояние под дробный перестук копыт, - У старика всегда было странное чувство юмора, что до лошадей. «Смотрите, - закричал бы на все Политбюро, - товарищ генералиссимус галопирует ну прям как моя кляча Нюська!..»
Пинки Пай многократно опережала его и в горизонтальной и в вертикальной скорости. Но отрыв не увеличивался – она вилась вокруг него, оказываясь со всех сторон сразу, и ни на мгновение не закрывала рта. Удачнейшая находка для разведчика, но сомнительное достоинство для сбитого с толку старика, который вдруг оказался лошадью и, хоть убей, не понимает, что делать дальше. Поэтому Сталин делал то, что привык и что умел делать – внимательно слушал, машинально вычленяя из хаотичной путаницы слов полезные звенья.
Вскоре он уже знал, что место, поразившее его невозможно-чистым небом и зеленой травой, зовется Эквестрией. Слово показалось ему знакомым, но смутно. Кажется, что-то румынское… Или у румын – Транснистрия?.. В любом случае, Пинки Пай была столь же похожа на тайного агента Сигуранцы, как сам Сталин – на призового орловского рысака. Эквестрия – так Эквестрия. Живут здесь пони, а также пегасы и единороги. К собственному удивлению, пегасов и единорогов Сталин воспринял вполне спокойно. Как драконов, алмазных псов, говорящих зебр и прочих обитателей этого безумного мира. Не удивляются же буйнопомешанные новым формам галлюцинаций?..
Проблема была в том, что галлюцинацией это не было. Сталин ощущал упругость травы под ногами, дуновение теплого и пьянящего ветерка, теплое прикосновение материнской солнечной руки к собственной спине. Они с Пинки Пай преодолели небольшой луг, миновали лесную опушку и выбрались на утоптанную тропу. Все здесь было реально. Все имело форму, вес, цвет и вкус. В последнем Сталин убедился самолично, слизнув на ходу несколько сочных ягод, похожих на голубику.
Но он старался не отвлекаться, черпая все новые и новые сведения о мире в этом бездонном источнике. Пони, такие, как он сам и Пинки Пай, жили на земле, занимались преимущественно простым трудом и хозяйством – выращивали урожай, чинили, добывали полезные ископаемые, работали на нехитрых фабриках, где производством можно было управлять при помощи грубых копыт.
Пегасы, наделенные парой сильных крыльев, умели летать, оттого обычно чурались «земляного» труда. Они заведовали погодой, разгоняли облака, устраивая в нужных местах дожди, и обеспечивали комфортный, на грани тепличного, климат. В противовес земным пони, обыкновенно трудолюбивым и работящим, пегасы часто отличались легкомысленностью, проистекающей от их образа жизни.
Еще были единороги, сразу показавшиеся Сталину существами потенциально опасными и наиболее загадочными. Обладающие от рождения магическим рогом, они властвовали над материей, силой магии совершая самые удивительные вещи. Появление предметов из воздуха, левитация, телепортация, управление временем, сжатие пространства – это все было детскими фокусами для опытного единорога. Уж эти, конечно, не станут копаться на грядках, подумалось Сталину. Он оказался прав, единороги обычно посвящали себя интеллектуальному труду, работая в библиотеках и магических лавках.
Если верить Пинки Пай, все три разновидности здешних жителей, пони, пегасы и единороги, были единым народом без привилегированных сословий, и считали себя единым целым. Однако же, как подметил Сталин, равенство это было иллюзорным и реальным ровно настолько, чтоб образовывать стройную теоретическую концепцию, удовлетворяющую народным массам.
Классы. Конечно. Что там говорил Владимир Ильич на этот счет?..
«Классами называются большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а, следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают. Классы, это такие группы людей, из которых одна может себе присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства».
Изучению марксизма-ленинизма Сталин посвятил всю свою жизнь и многие цитаты свободно знал на память. Громоздкие, иногда кажущиеся неуклюжими, они, в то же время, настолько точно отражали суть реального мира, что Сталин всякий раз поражался, с какой легкостью жонглирует ими его учитель.
Впрочем, сейчас он был далек от чувства благодарности. Ильич, конечно, светлая голова, и в устройстве общества он разбирался как никто, да толку?.. Сюда бы его, мелькнула мстительная мысль, в Эквестрию… Был бы лысым пони с хлебной чернильницей на крупе…
Фактически, как уяснил Сталин, привыкший для себя раскладывать всю информацию «по полочкам», обычные пони были основным производителем и рабочей силой. Единороги – здешней элитой, правящим классом, который сосредоточил в своих руках – копытах! копытах!.. – каналы управления и распределения всеми получаемыми благами, а также экономическую, военную и политическую мощь. Пегасы же образовывали нечто среднее между ними, этакую социально-аморфную массу, которую сложно было контролировать, и которая большую часть времени была подчинена сама себе.
Над всем этим возвышался монархический аппарат, возглавляемый Принцессой Селестией. Эта Принцесса Селестия, будучи, по факту, правящей королевой, проживала в столице, Кантерлоте, и была представителем аристократии, которая уже неприкрыто возвышалась над прочими классами, а именно – аликорном, существом, имеющим черты и обычного пони, и пегаса, и единорога. Прочие аликорны, состоявшие по большей части с ней в кровном родстве, поддерживали управленческий аппарат, образуя дворянскую клику.
Знакомая картина. Другие краски, но кисти все те же, отлично знакомые Сталину по собственному опыту. Диктатура монархизма-абсолютизма, глубоко-классовое общество, вшивые аристократы, угнетенный пролетариат… Все как по учебнику, что печатался Коминтерном для развивающихся стран. По словам Пинки Пай выходило, что Принцесса Селестия отнюдь не узурпатор и не тиран, напротив, добрый, внимательный и справедливый правитель. Но Сталин, во-первых, уже знал цену словам Пинки Пай, а во-вторых, знал и то, что всякий монарх, этот спрут, обвивший жадными щупальцами трон, тщится казаться прогрессивным и заботливым хозяином. Что не мешает ему выжимать соки из народных масс в попытке обеспечить собственные непомерные аппетиты. Какая пакость… Что ж, Коба, следовало тебе с самого начала догадаться, что даже в стране с акварельным небом и изумрудными лугами, все простроено по тем же самым законам, что в твоем родном мире. По законам, на основании которых сильный душит слабого, а слабый безропотен и покорен своему обидчику. Люди или говорящие пони – столь ли велика разница?.. Законы общества действуют в любом случае, будь то высшие приматы, млекопитающие или, скажем, какие-нибудь насекомые.
На дне сознания теплым костерком затлела мысль, еще неуверенная, но уже приятная. Если этот мир устроен по привычным законам, может быть и он, Коба, окажется здесь не совсем чужим?.. Тот, кто умеет играть на пианино, освоит рояль, и неважно, на какой сцене тот будет стоять. А товарищ Сталин, посвятивший обучению и оттачиванию навыков последние пятьдесят лет своей жизни, был в своем роде недурным пианистом…Спокойно, одернул он сам себя, тпрр-ру, Коба! Будь терпелив, будь осторожен. Ты уже на заслуженной пенсии и весь этот балаган с цветными пони представляет для тебя лишь теоретический интерес.
Между тем, они приближались к Поннивиллю. Дорога стала шире, а вдалеке замелькали городские домишки, преимущественно невысокие и деревянные. Насколько Сталин мог судить, город был провинциален и едва ли насчитывал более двух-трех тысяч душ. Однако он был очень аккуратен и чист, ни дать ни взять, какой-то макет, подготовленный для разглядывания под лупой. Узорчатые башенки, увитые плющом домики, стеклянные витрины, скромные вывески, просторные каменные мостовые. Уютный, славный город, распространяющий, подобно Пинки Пай, далеко окрест свой особенный запах. Но запах этот был не приторен. Пахло свежей сдобой, навозом, стружкой, фруктами, сеном, печным дымом, краской, цветами и еще тысячью всяких вещей, которым должен пахнуть уютный и славный городишко. Поннивилль чем-то напомнил Сталину довоенный Мариуполь – та же провинциальная опрятность и вселенское спокойствие. Только здесь преобладали карамельные и пастельные цвета, а на улицах можно было разглядеть пони.
- Это «Сладкое яблочко!» - щебетала тем временем Пинки Пай, по-прежнему борясь с гравитацией самым действенным образом, - Самые вкусные яблочки в Поннивилле! Здесь живет моя подруга Эппл Джек!
Хозяйство на окраине города, мимо которого они проходили, было приличным – Сталин машинально оценил простирающиеся на многие гектары густые яблоневые соды. Разносящийся над «Сладким яблочком» запах свежего сидра и яблок был столь силен, что у него защекотало под ложечкой. Ужасно захотелось свежего сидру.
- Здесь тысячи деревьев, - заметил Сталин, сглатывая слюну, - Наверно, твоя подруга очень богата.
- Эппл Джек богата? Уахахаха! – Пинки Пай так и покатилась со смеху, - Ну ты даешь, Сталион! Они всей семьей работают от зари до зари, и Эппл Джек, и Биг Макинтош, и старенькая Грэнни Смит, и даже малышка Эппл Блум! Варят вольт-яблочный джем, пекут яблочные пироги, готовят сидр и…
- Если их всего четверо, им сложно будет съесть все приготовленное. Они должны продавать излишки.
- Они продают! Еще как продают! И выпечку, и вкусные яблочки, и сидр и…
- Но ты, кажется, сказала, что они небогаты?
- Совсем не богаты! – поддакнула Пинки Пай, - У Эппл Джек из всего богатства – амбар да старая страшнючая шляпа!
Кажется, она не преувеличивала – хозяйство было обширным, но роскошью не блистало. Покосившиеся строения, много лет не знавшие ремонта, неухоженные дорожки, и общий дух какого-то унылого запустения, который местами перешибал сладкий аромат сидра.
- Так куда же уходят деньги?
- Деньги уходят на добро! Бобро-добро! Бобро-бобро! Не знаешь, а бобры действительно добры?..
- Какое добро? – Сталин никогда не повышал голоса, но всегда умел одним только тоном заставить самого безапелляционного крикуна умолкнуть и внимательно слушать. Как ни странно, то, что работало при общении с людьми, оказалось небесполезно и в Эквестрии. По крайней мере, Пинки Пай, уже доставшая было хлопушку, вдруг примолкла, уважительно на него поглядывая.
- Ой, ты умеешь делать ВЗГЛЯД – прямо как у моей подруги Флаттершай!
- Деньги, - мягко напомнил Сталин, - На какое добро они уходят?
- Ну это просто! Эппл Джек каждый месяц отдает их Принцессе! А Принцесса делает добро!
- И какое добро она делает?
- Ну всякое! Она же добрая, значит, делает из денег добро!
- Она дает безвозвратные ссуды Поннивиллю в неурожайный год?
- Конечно, нет! Если год неурожайный, значит, виноваты пегасы! Они такие ветренные!
- Она организовывает стипендии за свой счет для обучения молодежи?
- Учатся только единороги! У них есть волшебные школы! Мы учимся сами! Я долго училась и научилась засовывать в рот сорок пять коврижек! Сейчас покажу!
- И все жители Поннивилля дают деньги на… добро?
- Все-все-все! Даже я! – Пинки Пай горделиво задрала голову в обрамлении невыносимо-розовых кудряшек, - Почти всю зарплату из «Сахарного уголка»!
- Но раньше ты говорила, что Принцесса Селестия любит всех вас и ничего от вас не требует. Теперь оказывается, что почти весь свой заработок вы отдаете ей.
- Глупый! – снисходительно заметила Пинки Пай, - Ты, наверно, откуда-то очень издалека, Сталион! Мы же даем эти деньги не ей! А на добро!
- Наверно, получается немалое количество добра каждый месяц… - пробормотал себе под нос Сталин.
На «Сладкое яблочко» он теперь глядел с другим ощущением. Не кулаки, не эксплуататоры своего же трудового класса, не аграрные магнаты и капиталисты. А такие же крестьяне, закабаленные «добром» Принцессы Селестии. Теперь многое увиделось ему по-другому. И в милых домиках карамельных цветов, казавшихся такими аккуратными и беззаботными, вдруг проглянуло что-то нехорошее. Словно чья-то знакомая уродливая рожа высунулась на миг из-за тонких декораций.
Сталин на миг прикрыл глаза. Он не имеет права судить этот мир по привычным ему законам. Здесь живут разноцветные пони, которые ничего не знают ни про полит-экономику, ни про невидимые механизмы власти. Оставайся зрителем, Коба. Ты проиграл в своем родном мире, подвел своих учителей, обрек дело своей жизни на разруху и уничтожение. У тебя нет права судить других. Даже если милые кукольные домики стоят на фундаменте из угнетения и эксплуатации.
Но был еще другой Сталин, сидящий глубоко в его сознании, тот, который не желал соотносить себя с пони и любоваться сказочными ландшафтами. Тот, другой Сталин, соображал очень быстро и четко, раскладывая все «по полочкам». Значит, семья Эппл Джек – крестьянского происхождения, да еще и страдает от гнета и непомерного труда. Это та почва, на которой яблочное семечко быстро даст росток. Разведчик, действующий в чужом городе без легализации, без базы, без документов, должен подмечать такие вещи. Должен особо брать на учет тех, кто может стать союзником, кто обеспечит укрытие или помощь. Азбучные истины, разработанные когда-то им самим. Ищи тех, кто поможет тебе не из-за денег, а из личных побуждений. Такие реже предают.
Если ты – никому не известный революционер в незнакомом городе, от кого ждать помощи? Не от зажиточных буржуа, не от духовенства или военных. Ищи подмогу среди пролетариата. Обездоленный, притесняемый и гнобимый, он охотнее откроет тебе свое сердце, чем тот, кто знает вкус достатка. Именно на почве пролетариата, удобренной слезами и кровью, надо растить древо революции.
И, прежде чем Сталин сердито оборвал эту мысль, кто-то, с кем он делил сознание, ловко поставил мысленную галочку напротив имени Эппл Джек. Кто-то, кто настолько привык к принятым раз и навсегда правилам игры, что отказаться от них уже не мог. И кто будет частью Сталина до тех пор, пока тот не умрет окончательно.
- Сперва мы зайдем к Твайлайт Спаркл! – упоенно рассказывала Пинки Пай, которую вполне устраивал молчаливый собеседник, - Она тебе обязательно понравится! Она знает умные слова, которыми ты говоришь! Хотя она глупышка! Она не может засунуть в рот даже восемь коврижек! А еще она – единорог и маг! Твайлайт училась в школе Принцессы Селестии и обожает книжки! И она – лучшая ученица Принцессы!
Интеллигенция, паразитарная форма жизни, подсказал невидимый секретарь, такая же продажная и беспомощная, как везде. Сливается с властью, так как беспомощна и бесполезна сама по себе, но служит такой же ее опорой, как полиция и капитал. Наверняка эта Твайлайт – враг рабочего класса. Враг умный, умелый и очень осторожный. С такой надо держать ухо востро. Такие всегда опасны.
- Зайдем к ней, - согласился он небрежно, - Она живет недалеко?
- Совсем близко! – пискнула Пинки Пай, - Она живет в собственной библиотеке, представляешь! А потом мы пойдем к Рэйнбоу Дэш! Только у нее нет дома, она живет на облаке!
- Она бездомная? – встрепенулся Сталин, - Значит, пролетарий?
Бездомный люмпен-пролетарий – это еще лучше. Такому нечего терять. Тоже ценный ресурс для того, кто попытается изменить привычный порядок вещей в Эквестрии.
- Еще как пролетарий! – воскликнула Пинки Пай с восторгом, - Так пролетарий, что ух! Один раз она устроила такой пролетарий у меня над головой, что я икала неделю! Вот такой она пролетарий!
- Она работает?
- Рэйнбоу? Конечно! На заводе по производству облаков! А когда в Кантерлоте нужна вода, она командует всеми пегасами Поннивиля!
Не пролетарий и не рабочий в полном смысле этого слова. Скорее, заводской управленец не очень высокого ранга. Но может быть потенциально-полезной. Еще одна отметка в невидимой тетради. Кроме того, насколько успел уяснить Сталин, пегасы всегда отличались независимым и упрямым нравом. Это может быть ценно. Особенно когда собираешься проломить головой стену, которую никто из окружающих даже не замечает.
- Потом Рарити! Она единорог и у нее свой магазин одежды! Красивая одежда! Уиии! Она любит драгоценности! А еще ее хорошо знают в Кантерлоте! Она шьет платья для самих принцесс-аликорнов!
Вредоносный элемент, мгновенно определили инстинкты. Обслуга правящего класса, готовая плясать под его дудку, пока льется золото. Такие не ищут равенства и справедливости, лишь заказы и выгоду. И эта любовь к драгоценностям… Сталин против воли вспомнил Геринга с его унизанными драгоценными стекляшками жирными пальцами. Старый Геринг плохо кончил в свое время, не помогли ему драгоценности…
- И Флаттершай! Она тебе ужасно понравится! Она любит зверушек и очень милая! И ужасно застенчивая! Такая добрая, что мухи не обидит! Правда, она может обидеть медведя, когда тот плохо себя ведет! Она пегас, но живет на земле, как обычный пони!
Сомнительный выбор. Опыт подсказывал Сталину, что гуманисты чаще всего представляют из себя балласт, чем полезный ресурс. Милосердие может позволить себе сильный. Но эта Флаттершай, кем бы она ни была, едва ли станет надежным подспорьем. Любовь, которая происходит от страха, а не от силы, то же самое, что скверное синтетическое топливо для танков. На нее никогда нельзя по-настоящему положиться.
- Ты понравишься моим друзьям, Сталион! – воскликнула Пинки Пай, хлопая Сталина по спине, - Ты милый, хоть и странный! Бобро пожаловать в Поннивилль!.. Кстати, а ты когда-то видел бобров?..
На мостовую Поннивилля Сталин ступил с тяжелым чувством. Точно на миг к нему вновь вернулась старость, отчего кости налились непослушной тяжесть, а во рту пересохло. Красивые разноцветные домики, издалека казавшиеся изящным и прелестным макетом, больше не манили взгляда. И сочный воздух перестал насыщать, как прежде. Как будто он пересек невидимую черту, за которой его ждало что-то неотвратимое.
Будь терпеливым, Коба. Будь расчетливым. Будь осторожным.
Быть может, жизнь твоя не закончена, а только начинается?..
В страшном июне сорок первого года, когда случилось то, что не могло было случиться, то, что невозможно, немыслимо, невероятно – Сталин еще раз убедился в том, что был прав. Люди, которых столкновение с невозможным выбивало из колеи, делались опасным балластом. Не в силах переосмыслить ситуацию со вводом в нее «невозможной» переменной, они враз теряли инициативность, смелость, сообразительность, веру – одним словом, теряли все.
Напротив, те, кто встречал неожиданность как данность, не останавливаясь на причинах, отчего невозможное стало возможным, смогли поднять обреченную, разбитую, практически уничтоженную армию – и сделать дважды невозможное. Таких людей Сталин отмечал особо, выдвигая на соответствующие посты. Люди, привыкшие к невозможному, стали костяком его армии. И Сталин был уверен, что если бы на заседании Генерального штаба ему случилось бы сообщить о том, что марсианские троцкисты высадили под Выборгом экспедиционный корпус, ни один человек из собравшихся не спросил бы «Как это возможно?». Но обязательно бы спросили «Что нам делать дальше?».
Самого себя он тоже относил ко второй категории. Пусть недобитые аристократы Белого Движения терзают себя вопросами «Да возможно ли это?» в будуарах сифилитичных парижских проституток. Он, товарищ Сталин, первый председатель Совета Министров СССР, генералиссимус, генеральный секретарь Центрального Комитета, не станет предаваться рефлексии, теряя драгоценное время. Даже если он оказался маленьким пони на бескрайнем изумрудном лугу сказочного мира.
Первым делом надо установить, обитаем ли этот мир. Вторым делом – установить, что он из себя представляет. Третьим…
Сформулировать третьестепенную задачу Сталин не успел. Потому что заметил движущуюся точку на опушке леса. Точка двигалась очень причудливо, своей амплитудой напоминая прыгающую бомбу Уоллеса вроде той, которой в войну разрушали плотины Рура. Она перемещалась мелкими скачками, подскакивая на добрых два метра над поверхностью, словно сделанная из высококачественного каучука.
Точка быстро приближалась. Настолько быстро, что от того момента, когда Сталин понял, что видит другого пони, до того, когда этот пони оказался прямо перед ним, прошло едва ли больше десяти секунд.
За эти десять секунд врожденная наблюдательность Сталина позволила сделать ему лишь два вывода. Первый – пони был розовым. Не каурым, не пегим, не буланым или серым, как он сам. Розовым. Совершенно неестественный цвет для копытных. Второй – этот пони был кобылой. Второй вывод был сделан интуитивно, после того, как Сталин заметил огромные голубые глаза, закрученные длинные ресницы и завитую пышную гриву, тоже невозможного ярко-розового цвета. Как будто этого было мало, на крупе розового пони обнаружился рисунок: три разноцветных воздушных шара.
Розовый цвет обрушился на Сталина подобно лавине. Сокрушающей лавине розового льда и клубничного мороженого.
- Привет! Привет! Привет! Ух ты, как здорово! Новый пони! Хотя ты немножко и старый пони! Старый новый пони! Ново-старый пони! Йахх-ху!
Этот напор ошеломлял сильнее второй танковой группы Гудериана. Слишком много розового.
Сталин даже попятился, мимоходом отметив, что собственное тело слушается его на удивление легко. Словно из него слили всю старую застоявшуюся кровь и наполнили газированным крюшоном, а мышцы налились силой. Даже мир воспринимался не так, как он привык за последние года. Как если бы кто-то протер свежей влажной тряпочкой грязный танковый триплекс, сквозь который он привык смотреть на окружающее. Протер – и сбрызнул одеколоном пропыленное и душное боевое отделение, наполнив его запахом свежескошенной травы, меда и жимолости.
Но едва ли это новое тело серого пони могло тягаться с безумным розовым существом, которое ни мгновения не оставалось в покое. Настигнув Сталина, оно стало прыгать вокруг него, отталкиваясь от поверхности со звонким хохотом.
Она, поправил себя Сталин, пытаясь мыслить в привычной хладнокровной манере. Это она.
- Я тебя раньше не видела! Ух ты! Прикольная кьюти-марка! А ты любитель покурить, да?
- Какая марка? О чем вы? – спросил Сталин и открыл в себе еще одну интересную деталь – его новый голос был глуховат, но лишен акцента. И со словами справлялся необычайно легко, не встречая привычного сопротивления.
- Твоя! Кьюти! Марка! Я тоже курила трубку! С мыльными пузырями! Мы с Твайлайт расследовали опаснейшее дело об исчезновении вкуснейшего торта в кантерлотском поезде! Опаснейший торт! Вкуснейшее дело! Я сразу вычислила вора! Хотя глупенькая Твай и пыталась мне помочь! Но она ничего не понимает в джемдукции! То есть, в дедукции!
Сталин наконец догадался повернуть голову так, чтоб увидеть собственный круп. Теперь и он разглядел, что серая шерсть на ляжке украшена цветным рисунком, изображающим курительную трубку с колечком дыма.
Не самый плохой отличительный знак, подумал Сталин, могло быть хуже. По крайней мере, если бы его круп украшал рисунок «Т-34», пришлось бы что-то объяснять этому розовому хаосу, который не проявлял ни малейшего желания оставить его в покое.
- Меня зовут Пинки Пай! А тебя?
Вопрос был прост, но требовал внимания. Как назваться? Бесошвили? Нижерадзе? Чижиковым? Или Ивановичем? Сталин вспоминал десятки своих партийных псевдонимов, пытаясь определить, какой из них больше подходит ситуации. Задача была не из простых. Ему не случалось прежде выбирать себе псевдоним, маскируясь пони. Поэтому он махнул рукой. Или копытом?..
- Сталин, - он намеренно опустил социальные артикли, чтобы прозвучало нейтрально.
Пока он не разберется в здешней ситуации, не следует именовать себя «товарищем», равно как «господином» или «герром». И вообще, сейчас ему лучше поменьше говорить и побольше слушать. Ему вспомнилась речь, которую он когда-то, много лет назад, держал перед курсантами Военной академии, которую тогда за глаза именовали «Консерваторией Шалина».
Ее воспитанникам, будущим разведчикам и дипломатам, Сталин говорил:
«И помните одно простое правило, товарищи слушатели. Не ищите себе лавров товарища Рейли. Авантюризм и излишняя инициативность погубили больше агентов, чем замаскированные микрофоны. Разведчик – это аппарат связи, товарищи. Радиостанция. Которая сперва принимает, и лишь затем передает. В любой обстановке, в любой ситуации думайте прежде всего о том, как собрать информацию. Не пытайтесь что-то предпринимать до тех пор, пока количество фактов не позволит вам свободно оперировать. Разведчик – это глаза и уши. И еще это руки, но третье вам никогда не понадобится, если есть первое и второе…»
Теперь у него не было этого самого третьего. Поэтому оставалось волей-неволей сосредоточиться на первом и втором. Глаза, уши. Сбор информации. Определение ситуации. Анализ исходя из доступных фактов. Составление краткосрочного и долгосрочного прогноза. Моделирование отдельных пунктов стратегического плана в длительной перспективе.
- Сталин? Сталион! – розовая пони, назвавшаяся Пинки Пай, заливисто рассмеялась, - Ты Сталион! Иностранное имя! Издалека приехал, да?
- Издалека, - согласился Сталин, присматриваясь к собеседнику, и мысленно добавил – «Какая возбужденная особа. Прямо как Александра Коллонтай по весне в былые времена. Столько же шума из ничего…»
- Бобро пожаловать в Поннивилль! – розовая пони оглушительно свистнула в мгновенно появившуюся в ее лапе – ноге? руке? - свистульку и осыпала его конфетти. От нее пахло патокой, клубничным джемом, миндальным шоколадом и чем-то еще, кажется, лакрицей. Наверно, некоторые покупают туалетную воду на кондитерской фабрике…
- Спасибо, - сдержанно сказал Сталин, - мне будет приятно его посетить. Особенно после… такой торжественной встречи.
Глаза. Уши. В данный момент его глаза и уши оказались засыпаны разноцветным конфетти, но это не мешало ему помнить о главной задаче.
Помни, Коба, теперь ты – рация в режиме радио-молчания. У тебя нет кодов, нет выделенных частот, нет операторов. Ты работаешь в пустоту. Сам не зная, для кого. Поэтому будь терпеливым, будь осторожным, будь рассудительным. Делай свою работу.
- Пошли! – подскочила от нетерпения Пинки Пай, - Пошлипошлипошли! Я проведу тебя в Поннивилль и все покажу!
- Удобно ли? – осторожно спросил Сталин, привыкший с подозрением воспринимать всякую бескорыстную помощь.
- Конечно, удобно! Ты же мой друг! Старо-новый друг! Все пони – друзья Пинки! А помочь другу – это же замечательно!
- Все пони? – усомнился Сталин, - Даже незнакомые?
- Все-все-все! Это же дружба! Ты уже мой друг! А я – твой! Замечательно, правда?
«В ней что-то есть от наших доморощенных либералов-народников, - подумал Сталин, прикрыв глаза, утомленные вездесущим розовым цветом, - Такое же восторженное слюнтяйство на грани идиотии. Абсолютно нежизнеспособный класс. Идеализм толкает их в объятья каждого встречного, и ничем хорошим это обыкновенно не кончается».
- Замечательно, - подтвердил он вслух, - Буду рад, если ты покажешь мне Поннивилль.
- Тогда пошли, Сталион, чего стоишь? – Пинки Пай оттолкнулась от земли и взмыла вверх, как сошедшая со стартовой площадки «Фау-2», - Это далеко! И у тебя будет время послушать про наш Поннивилль! И про моих друзей!
И они двинулись в путь. Это было весьма странное путешествие.
Сталин не сразу свыкся со своим новым телом. Поначалу ему казалось, что освоиться с четырьмя ногами будет весьма сложно. Он, привыкший ходить на двух, поначалу путался, стоило лишь опустить взгляд вниз и увидеть разом все конечности. Ноги тут же начинали путаться, он сбивался на иноходь и пару раз, под пронзительный смех своей спутницы, неприятно утыкался носом в землю. Потом он понял, что в этом деле главное – дать волю телу и выкинуть из головы попытки его контролировать. Его новому телу серого жеребца можно было доверять, и оно быстро это продемонстрировало. Заключенные в нем рефлексы позволили Сталину двигаться быстрым шагом, иногда даже переходя на рысь – достаточно было не глядеть себе под ноги, чтоб не запутаться. Оказалось достаточно просто.
«Увидел бы меня сейчас товарищ Буденный, от смеха лопнул бы, - подумал Сталин, не без удовольствия ощущая, как его сноровистое и послушное тело легко преодолевает расстояние под дробный перестук копыт, - У старика всегда было странное чувство юмора, что до лошадей. «Смотрите, - закричал бы на все Политбюро, - товарищ генералиссимус галопирует ну прям как моя кляча Нюська!..»
Пинки Пай многократно опережала его и в горизонтальной и в вертикальной скорости. Но отрыв не увеличивался – она вилась вокруг него, оказываясь со всех сторон сразу, и ни на мгновение не закрывала рта. Удачнейшая находка для разведчика, но сомнительное достоинство для сбитого с толку старика, который вдруг оказался лошадью и, хоть убей, не понимает, что делать дальше. Поэтому Сталин делал то, что привык и что умел делать – внимательно слушал, машинально вычленяя из хаотичной путаницы слов полезные звенья.
Вскоре он уже знал, что место, поразившее его невозможно-чистым небом и зеленой травой, зовется Эквестрией. Слово показалось ему знакомым, но смутно. Кажется, что-то румынское… Или у румын – Транснистрия?.. В любом случае, Пинки Пай была столь же похожа на тайного агента Сигуранцы, как сам Сталин – на призового орловского рысака. Эквестрия – так Эквестрия. Живут здесь пони, а также пегасы и единороги. К собственному удивлению, пегасов и единорогов Сталин воспринял вполне спокойно. Как драконов, алмазных псов, говорящих зебр и прочих обитателей этого безумного мира. Не удивляются же буйнопомешанные новым формам галлюцинаций?..
Проблема была в том, что галлюцинацией это не было. Сталин ощущал упругость травы под ногами, дуновение теплого и пьянящего ветерка, теплое прикосновение материнской солнечной руки к собственной спине. Они с Пинки Пай преодолели небольшой луг, миновали лесную опушку и выбрались на утоптанную тропу. Все здесь было реально. Все имело форму, вес, цвет и вкус. В последнем Сталин убедился самолично, слизнув на ходу несколько сочных ягод, похожих на голубику.
Но он старался не отвлекаться, черпая все новые и новые сведения о мире в этом бездонном источнике. Пони, такие, как он сам и Пинки Пай, жили на земле, занимались преимущественно простым трудом и хозяйством – выращивали урожай, чинили, добывали полезные ископаемые, работали на нехитрых фабриках, где производством можно было управлять при помощи грубых копыт.
Пегасы, наделенные парой сильных крыльев, умели летать, оттого обычно чурались «земляного» труда. Они заведовали погодой, разгоняли облака, устраивая в нужных местах дожди, и обеспечивали комфортный, на грани тепличного, климат. В противовес земным пони, обыкновенно трудолюбивым и работящим, пегасы часто отличались легкомысленностью, проистекающей от их образа жизни.
Еще были единороги, сразу показавшиеся Сталину существами потенциально опасными и наиболее загадочными. Обладающие от рождения магическим рогом, они властвовали над материей, силой магии совершая самые удивительные вещи. Появление предметов из воздуха, левитация, телепортация, управление временем, сжатие пространства – это все было детскими фокусами для опытного единорога. Уж эти, конечно, не станут копаться на грядках, подумалось Сталину. Он оказался прав, единороги обычно посвящали себя интеллектуальному труду, работая в библиотеках и магических лавках.
Если верить Пинки Пай, все три разновидности здешних жителей, пони, пегасы и единороги, были единым народом без привилегированных сословий, и считали себя единым целым. Однако же, как подметил Сталин, равенство это было иллюзорным и реальным ровно настолько, чтоб образовывать стройную теоретическую концепцию, удовлетворяющую народным массам.
Классы. Конечно. Что там говорил Владимир Ильич на этот счет?..
«Классами называются большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а, следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают. Классы, это такие группы людей, из которых одна может себе присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства».
Изучению марксизма-ленинизма Сталин посвятил всю свою жизнь и многие цитаты свободно знал на память. Громоздкие, иногда кажущиеся неуклюжими, они, в то же время, настолько точно отражали суть реального мира, что Сталин всякий раз поражался, с какой легкостью жонглирует ими его учитель.
Впрочем, сейчас он был далек от чувства благодарности. Ильич, конечно, светлая голова, и в устройстве общества он разбирался как никто, да толку?.. Сюда бы его, мелькнула мстительная мысль, в Эквестрию… Был бы лысым пони с хлебной чернильницей на крупе…
Фактически, как уяснил Сталин, привыкший для себя раскладывать всю информацию «по полочкам», обычные пони были основным производителем и рабочей силой. Единороги – здешней элитой, правящим классом, который сосредоточил в своих руках – копытах! копытах!.. – каналы управления и распределения всеми получаемыми благами, а также экономическую, военную и политическую мощь. Пегасы же образовывали нечто среднее между ними, этакую социально-аморфную массу, которую сложно было контролировать, и которая большую часть времени была подчинена сама себе.
Над всем этим возвышался монархический аппарат, возглавляемый Принцессой Селестией. Эта Принцесса Селестия, будучи, по факту, правящей королевой, проживала в столице, Кантерлоте, и была представителем аристократии, которая уже неприкрыто возвышалась над прочими классами, а именно – аликорном, существом, имеющим черты и обычного пони, и пегаса, и единорога. Прочие аликорны, состоявшие по большей части с ней в кровном родстве, поддерживали управленческий аппарат, образуя дворянскую клику.
Знакомая картина. Другие краски, но кисти все те же, отлично знакомые Сталину по собственному опыту. Диктатура монархизма-абсолютизма, глубоко-классовое общество, вшивые аристократы, угнетенный пролетариат… Все как по учебнику, что печатался Коминтерном для развивающихся стран. По словам Пинки Пай выходило, что Принцесса Селестия отнюдь не узурпатор и не тиран, напротив, добрый, внимательный и справедливый правитель. Но Сталин, во-первых, уже знал цену словам Пинки Пай, а во-вторых, знал и то, что всякий монарх, этот спрут, обвивший жадными щупальцами трон, тщится казаться прогрессивным и заботливым хозяином. Что не мешает ему выжимать соки из народных масс в попытке обеспечить собственные непомерные аппетиты. Какая пакость… Что ж, Коба, следовало тебе с самого начала догадаться, что даже в стране с акварельным небом и изумрудными лугами, все простроено по тем же самым законам, что в твоем родном мире. По законам, на основании которых сильный душит слабого, а слабый безропотен и покорен своему обидчику. Люди или говорящие пони – столь ли велика разница?.. Законы общества действуют в любом случае, будь то высшие приматы, млекопитающие или, скажем, какие-нибудь насекомые.
На дне сознания теплым костерком затлела мысль, еще неуверенная, но уже приятная. Если этот мир устроен по привычным законам, может быть и он, Коба, окажется здесь не совсем чужим?.. Тот, кто умеет играть на пианино, освоит рояль, и неважно, на какой сцене тот будет стоять. А товарищ Сталин, посвятивший обучению и оттачиванию навыков последние пятьдесят лет своей жизни, был в своем роде недурным пианистом…Спокойно, одернул он сам себя, тпрр-ру, Коба! Будь терпелив, будь осторожен. Ты уже на заслуженной пенсии и весь этот балаган с цветными пони представляет для тебя лишь теоретический интерес.
Между тем, они приближались к Поннивиллю. Дорога стала шире, а вдалеке замелькали городские домишки, преимущественно невысокие и деревянные. Насколько Сталин мог судить, город был провинциален и едва ли насчитывал более двух-трех тысяч душ. Однако он был очень аккуратен и чист, ни дать ни взять, какой-то макет, подготовленный для разглядывания под лупой. Узорчатые башенки, увитые плющом домики, стеклянные витрины, скромные вывески, просторные каменные мостовые. Уютный, славный город, распространяющий, подобно Пинки Пай, далеко окрест свой особенный запах. Но запах этот был не приторен. Пахло свежей сдобой, навозом, стружкой, фруктами, сеном, печным дымом, краской, цветами и еще тысячью всяких вещей, которым должен пахнуть уютный и славный городишко. Поннивилль чем-то напомнил Сталину довоенный Мариуполь – та же провинциальная опрятность и вселенское спокойствие. Только здесь преобладали карамельные и пастельные цвета, а на улицах можно было разглядеть пони.
- Это «Сладкое яблочко!» - щебетала тем временем Пинки Пай, по-прежнему борясь с гравитацией самым действенным образом, - Самые вкусные яблочки в Поннивилле! Здесь живет моя подруга Эппл Джек!
Хозяйство на окраине города, мимо которого они проходили, было приличным – Сталин машинально оценил простирающиеся на многие гектары густые яблоневые соды. Разносящийся над «Сладким яблочком» запах свежего сидра и яблок был столь силен, что у него защекотало под ложечкой. Ужасно захотелось свежего сидру.
- Здесь тысячи деревьев, - заметил Сталин, сглатывая слюну, - Наверно, твоя подруга очень богата.
- Эппл Джек богата? Уахахаха! – Пинки Пай так и покатилась со смеху, - Ну ты даешь, Сталион! Они всей семьей работают от зари до зари, и Эппл Джек, и Биг Макинтош, и старенькая Грэнни Смит, и даже малышка Эппл Блум! Варят вольт-яблочный джем, пекут яблочные пироги, готовят сидр и…
- Если их всего четверо, им сложно будет съесть все приготовленное. Они должны продавать излишки.
- Они продают! Еще как продают! И выпечку, и вкусные яблочки, и сидр и…
- Но ты, кажется, сказала, что они небогаты?
- Совсем не богаты! – поддакнула Пинки Пай, - У Эппл Джек из всего богатства – амбар да старая страшнючая шляпа!
Кажется, она не преувеличивала – хозяйство было обширным, но роскошью не блистало. Покосившиеся строения, много лет не знавшие ремонта, неухоженные дорожки, и общий дух какого-то унылого запустения, который местами перешибал сладкий аромат сидра.
- Так куда же уходят деньги?
- Деньги уходят на добро! Бобро-добро! Бобро-бобро! Не знаешь, а бобры действительно добры?..
- Какое добро? – Сталин никогда не повышал голоса, но всегда умел одним только тоном заставить самого безапелляционного крикуна умолкнуть и внимательно слушать. Как ни странно, то, что работало при общении с людьми, оказалось небесполезно и в Эквестрии. По крайней мере, Пинки Пай, уже доставшая было хлопушку, вдруг примолкла, уважительно на него поглядывая.
- Ой, ты умеешь делать ВЗГЛЯД – прямо как у моей подруги Флаттершай!
- Деньги, - мягко напомнил Сталин, - На какое добро они уходят?
- Ну это просто! Эппл Джек каждый месяц отдает их Принцессе! А Принцесса делает добро!
- И какое добро она делает?
- Ну всякое! Она же добрая, значит, делает из денег добро!
- Она дает безвозвратные ссуды Поннивиллю в неурожайный год?
- Конечно, нет! Если год неурожайный, значит, виноваты пегасы! Они такие ветренные!
- Она организовывает стипендии за свой счет для обучения молодежи?
- Учатся только единороги! У них есть волшебные школы! Мы учимся сами! Я долго училась и научилась засовывать в рот сорок пять коврижек! Сейчас покажу!
- И все жители Поннивилля дают деньги на… добро?
- Все-все-все! Даже я! – Пинки Пай горделиво задрала голову в обрамлении невыносимо-розовых кудряшек, - Почти всю зарплату из «Сахарного уголка»!
- Но раньше ты говорила, что Принцесса Селестия любит всех вас и ничего от вас не требует. Теперь оказывается, что почти весь свой заработок вы отдаете ей.
- Глупый! – снисходительно заметила Пинки Пай, - Ты, наверно, откуда-то очень издалека, Сталион! Мы же даем эти деньги не ей! А на добро!
- Наверно, получается немалое количество добра каждый месяц… - пробормотал себе под нос Сталин.
На «Сладкое яблочко» он теперь глядел с другим ощущением. Не кулаки, не эксплуататоры своего же трудового класса, не аграрные магнаты и капиталисты. А такие же крестьяне, закабаленные «добром» Принцессы Селестии. Теперь многое увиделось ему по-другому. И в милых домиках карамельных цветов, казавшихся такими аккуратными и беззаботными, вдруг проглянуло что-то нехорошее. Словно чья-то знакомая уродливая рожа высунулась на миг из-за тонких декораций.
Сталин на миг прикрыл глаза. Он не имеет права судить этот мир по привычным ему законам. Здесь живут разноцветные пони, которые ничего не знают ни про полит-экономику, ни про невидимые механизмы власти. Оставайся зрителем, Коба. Ты проиграл в своем родном мире, подвел своих учителей, обрек дело своей жизни на разруху и уничтожение. У тебя нет права судить других. Даже если милые кукольные домики стоят на фундаменте из угнетения и эксплуатации.
Но был еще другой Сталин, сидящий глубоко в его сознании, тот, который не желал соотносить себя с пони и любоваться сказочными ландшафтами. Тот, другой Сталин, соображал очень быстро и четко, раскладывая все «по полочкам». Значит, семья Эппл Джек – крестьянского происхождения, да еще и страдает от гнета и непомерного труда. Это та почва, на которой яблочное семечко быстро даст росток. Разведчик, действующий в чужом городе без легализации, без базы, без документов, должен подмечать такие вещи. Должен особо брать на учет тех, кто может стать союзником, кто обеспечит укрытие или помощь. Азбучные истины, разработанные когда-то им самим. Ищи тех, кто поможет тебе не из-за денег, а из личных побуждений. Такие реже предают.
Если ты – никому не известный революционер в незнакомом городе, от кого ждать помощи? Не от зажиточных буржуа, не от духовенства или военных. Ищи подмогу среди пролетариата. Обездоленный, притесняемый и гнобимый, он охотнее откроет тебе свое сердце, чем тот, кто знает вкус достатка. Именно на почве пролетариата, удобренной слезами и кровью, надо растить древо революции.
И, прежде чем Сталин сердито оборвал эту мысль, кто-то, с кем он делил сознание, ловко поставил мысленную галочку напротив имени Эппл Джек. Кто-то, кто настолько привык к принятым раз и навсегда правилам игры, что отказаться от них уже не мог. И кто будет частью Сталина до тех пор, пока тот не умрет окончательно.
- Сперва мы зайдем к Твайлайт Спаркл! – упоенно рассказывала Пинки Пай, которую вполне устраивал молчаливый собеседник, - Она тебе обязательно понравится! Она знает умные слова, которыми ты говоришь! Хотя она глупышка! Она не может засунуть в рот даже восемь коврижек! А еще она – единорог и маг! Твайлайт училась в школе Принцессы Селестии и обожает книжки! И она – лучшая ученица Принцессы!
Интеллигенция, паразитарная форма жизни, подсказал невидимый секретарь, такая же продажная и беспомощная, как везде. Сливается с властью, так как беспомощна и бесполезна сама по себе, но служит такой же ее опорой, как полиция и капитал. Наверняка эта Твайлайт – враг рабочего класса. Враг умный, умелый и очень осторожный. С такой надо держать ухо востро. Такие всегда опасны.
- Зайдем к ней, - согласился он небрежно, - Она живет недалеко?
- Совсем близко! – пискнула Пинки Пай, - Она живет в собственной библиотеке, представляешь! А потом мы пойдем к Рэйнбоу Дэш! Только у нее нет дома, она живет на облаке!
- Она бездомная? – встрепенулся Сталин, - Значит, пролетарий?
Бездомный люмпен-пролетарий – это еще лучше. Такому нечего терять. Тоже ценный ресурс для того, кто попытается изменить привычный порядок вещей в Эквестрии.
- Еще как пролетарий! – воскликнула Пинки Пай с восторгом, - Так пролетарий, что ух! Один раз она устроила такой пролетарий у меня над головой, что я икала неделю! Вот такой она пролетарий!
- Она работает?
- Рэйнбоу? Конечно! На заводе по производству облаков! А когда в Кантерлоте нужна вода, она командует всеми пегасами Поннивиля!
Не пролетарий и не рабочий в полном смысле этого слова. Скорее, заводской управленец не очень высокого ранга. Но может быть потенциально-полезной. Еще одна отметка в невидимой тетради. Кроме того, насколько успел уяснить Сталин, пегасы всегда отличались независимым и упрямым нравом. Это может быть ценно. Особенно когда собираешься проломить головой стену, которую никто из окружающих даже не замечает.
- Потом Рарити! Она единорог и у нее свой магазин одежды! Красивая одежда! Уиии! Она любит драгоценности! А еще ее хорошо знают в Кантерлоте! Она шьет платья для самих принцесс-аликорнов!
Вредоносный элемент, мгновенно определили инстинкты. Обслуга правящего класса, готовая плясать под его дудку, пока льется золото. Такие не ищут равенства и справедливости, лишь заказы и выгоду. И эта любовь к драгоценностям… Сталин против воли вспомнил Геринга с его унизанными драгоценными стекляшками жирными пальцами. Старый Геринг плохо кончил в свое время, не помогли ему драгоценности…
- И Флаттершай! Она тебе ужасно понравится! Она любит зверушек и очень милая! И ужасно застенчивая! Такая добрая, что мухи не обидит! Правда, она может обидеть медведя, когда тот плохо себя ведет! Она пегас, но живет на земле, как обычный пони!
Сомнительный выбор. Опыт подсказывал Сталину, что гуманисты чаще всего представляют из себя балласт, чем полезный ресурс. Милосердие может позволить себе сильный. Но эта Флаттершай, кем бы она ни была, едва ли станет надежным подспорьем. Любовь, которая происходит от страха, а не от силы, то же самое, что скверное синтетическое топливо для танков. На нее никогда нельзя по-настоящему положиться.
- Ты понравишься моим друзьям, Сталион! – воскликнула Пинки Пай, хлопая Сталина по спине, - Ты милый, хоть и странный! Бобро пожаловать в Поннивилль!.. Кстати, а ты когда-то видел бобров?..
На мостовую Поннивилля Сталин ступил с тяжелым чувством. Точно на миг к нему вновь вернулась старость, отчего кости налились непослушной тяжесть, а во рту пересохло. Красивые разноцветные домики, издалека казавшиеся изящным и прелестным макетом, больше не манили взгляда. И сочный воздух перестал насыщать, как прежде. Как будто он пересек невидимую черту, за которой его ждало что-то неотвратимое.
Будь терпеливым, Коба. Будь расчетливым. Будь осторожным.
Быть может, жизнь твоя не закончена, а только начинается?..